Гуманитарный бум - Леонид Евгеньевич Бежин

все же выходишь?

— Собираешь на меня досье?

— Просто хочу тебя видеть! — выкрикнула она и даже испугалась, как искренне это у нее получилось.

Искренность Алены заставила Никиту помедлить с отказом.

— Я тоже, но… лучше после.

— Ты ко мне изменился!

— Не вбивай в голову.

— Изменился, я чувствую! Раньше ты был рад любому случаю меня увидеть. Разве я стала хуже?!

— Ты прекрасна во всех отношениях.

— У тебя жесткий голос. Раньше ты не говорил таким жестким голосом.

Он тяжело вздохнул, теряя терпение ее выслушивать.

— Извини, мне некогда.

— Я тебе не нужна? Совсем? В чем причина?

— Попробуй догадаться.

— Я не могу.

— Не заставляй меня все объяснять. Есть вещи…

Ее обожгла догадка:

— Ты имеешь в виду…

Она замерла в ожидании, но Никита вдруг запнулся и произнес уже совсем иным тоном:

— Положи трубку…

— Это ты мне? — растерянно спросила Алена.

— Нет, отцу. У нас спаренный телефон.

В трубке сквозь шумы и потрескивания слышалось чье-то дыхание.

— Положи трубку. Я знаю, что это ты, — снова сказал Никита.

В трубке что-то щелкнуло, и фон сразу прекратился.

— Папа в своем репертуаре. Извини, я тебя слушаю, — Никита обратился к Алене.

— Ты имеешь в виду… — Алена не сумела произнести это с прежней интонацией и почувствовала, что Никита поморщился, словно от фальшивой ноты.

— Да, я не мальчик, чтобы бродить при луне и вздыхать. Однако хватит на эту тему. Мне надо готовиться к сессии. Прощай.

Испуганная тем, что он повесит трубку, она закричала:

— Умоляю тебя, подожди! Выслушай меня! Нам нужно поговорить. Приезжай…

— Ты одна?

— Одна. Ты приедешь? — Алену лихорадило и, нечаянно задев телефонный шнур, она чуть не опрокинула аппарат. — Алло! Алло!

В трубке гудело. Алена с ногами забралась в кресло и посмотрела на часы. Стрелки показывали час.

Никита не соглашался с тем, что он изменился к Алене. Напротив, он был уверен, что относится к ней точно так же, как и раньше, но она сама неспособна удовлетвориться этим и тем больше с него спрашивает, чем меньше может дать взамен. Когда они только познакомились и меж ними возникло желание встречаться и чаще быть вместе, Никита ждал от Алены  о т к л и к а  на свои чувства, ждал такого совпадения в этих чувствах и мыслях, при котором один начнет, а другой продолжит, и не надо тщательно подыскивать слова, выстраивать фразы — достаточно взгляда, намека, возгласа, и все будет ясно и понятно. Но, к его удивлению, так не получалось, и Алена требовала от него длинных фраз, постоянных заверений в любви, а его возгласы и намеки никакого отклика в ней не вызывали.

Иногда он неделями не звонил и не появлялся, иногда опаздывал на свидания, заставляя ее мерзнуть у памятника Пушкину, иногда разговаривал с ней так сухо и холодно, словно они были врагами, и Алена привыкла объяснять это тем, что у него  т р у д н ы й  характер. «Да, да, очень трудный характер. Ужас», — говорила она подругам, доверительно сообщая о том, что у Никиты сложная обстановка дома, его отец, некогда занимавший большую должность, затем оказался не у дел, и это наложило неизгладимый отпечаток на сына, сделало его замкнутым, недоверчивым, и прочее. Никита и сам чувствовал, что он бывает несправедлив к Алене, и часто упрекал себя за это, но наносимые ей обиды были как бы во много раз меньше тех обид, которые невольно наносила ему она. Алена, с ее благополучной и счастливой жизнью, словно бы нарочно была создана для того, чтобы служить вечным напоминанием о его  н е б л а г о п о л у ч и и, и Никита не мог простить ей, что она так беззаботно и бездумно пользовалась тем, чего его лишила судьба.

Лет двадцать назад в квартире Машковых все было массивно, крупно, добротно. Никита прятал свои детские клады под выпадавшую планку дубового паркета, виснул на массивных дверных ручках и гонял в футбол на широком балконе. Они держали лохматого сенбернара, которого выгуливала домработница, разливали по тарелкам борщ из расписной фарфоровой супницы с немецким клеймом, и все полки у них были заставлены подписными изданиями. Мать Никиты носила атласный халат со шлейфом и занималась только собой. Отец шумно появлялся и шумно исчезал, к обеду его привозила служебная машина, и, выпив стакан соленой минеральной воды, он брался за закуску, за борщ, за жаркое, а после этого запирался в своем кабинете, полчаса дремал и снова уезжал в министерство. Среди друзей Машкова-старшего был распространен обычай давать сыновьям старые русские имена, и Машковы нарекли своего отпрыска Никитой. Купая его в ванночке, мать повторяла: «Наш Никита богатырь! Каждому сто очков вперед даст!» Привыкший к поощрительному добродушию старших, он действительно вырастал богатырем — розовощеким, с кудрями и упрямой ямочкой на подбородке.

Но затем случились перемены. Отца перевели на другую работу, за ним перестали присылать машину, а самого Никиту уже не называли богатырем и не похлопывали по плечу. Дома все изменилось: мать перестала заниматься собой и устроилась на службу, сенбернара продали, а фарфоровые сервизы быстро побили, и их пришлось заменить на простенькие тарелочки с каймой. Отец стал на редкость скрытным и замкнутым. Его раздражало, когда жена делилась по телефону самыми невинными подробностями их жизни, и, закрывшись газетой, он лишь мерно постукивал по столу мельхиоровой ручкой ножа. Они редко приглашали гостей, и если к Никите заходили друзья, их сразу отводили в его комнату. Однако, при всей своей скрытности, отец стремился иметь полную информацию о домашних: читал их письма, пролистывал записные книжки и из другой комнаты слушал телефонные разговоры. Кроме того, он стал болезненно скуп, требовал отчета по самым ничтожным покупкам и собственноручно записывал в книжечку все расходы.

…Собираясь ехать к Алене, Никита столкнулся в дверях с отцом. Машков-старший держал в дрожавших руках поднос, на котором вытанцовывал пузырек с каплями, и едко буравил глазами сына.

— Куда, если не секрет?

— Мне нужно… на консультацию.

— Странно, странно… консультация совпала со звонком от некой Алены!

— Я знаю, что ты подслушивал. Зачем?

Отец словно бы ждал этого обвинения.

— Подслушивал?! Я?! — Пузырек закачался, как ванька-встанька. — Я случайно взял трубку. Я хотел звонить… по делам… взял трубку и услышал обрывок разговора. Вот и все.

— Хорошо. Успокойся.

— …Меня все подозревают! Я устал! В семье против меня заговор!

Никита бережно поправил на его плечах шерстяной платок.

— Ты дрожишь. Тебе холодно? Не надо занавешивать окна! А лучше всего ляг в постель. Ты принимал лекарство?

— Ах, да! — отец вспомнил про пузырек.

— Никакого заговора нет. Мы все тебя очень любим. Пойдем, ты ляжешь.

Отец зашаркал шлепанцами по паркету.

— Но ты ведь не