Три еретика - Лев Аннинский

Этот читатель — девятнадцатилетний молодой человек по имени Николай Александрович Романов. Наследник российского престола.

Прочитав рассказ, наследник избирает его автора на роль своеобразного экскурсовода для поездки по Волге. Мельников с радостью исполняет поручение: он показывает цесаревичу Нижегородскую ярмарку, а затем сопровождает его в плавании в Казань. При этом он читает его императорскому высочеству что–то вроде непрерывной этнографической лекции с демонстрацией объектов прямо на натуре и, надо сказать, с учетом широко известной склонности слушателя к преданиям, сказаниям и поверьям русского народа. У Лыскова, как раз там, где сто лет назад князь Грузинский подстерегал приезжих с тройками наготове, чтобы похитить для кутежа, цесаревич, заслушавшись, заявляет: „А что бы вам, Павел Иванович, все это написать: поверья, преданья, быт заволжского народа?“ Мельников, мгновенно сориентировавшись, начинает отговариваться недосугом, жалуется на служебную перегруженность. Но наследник держит тему: „Нет, непременно напишите! Я за вами буду числить этот долг: повесть о том, как люди живут за Волгой в лесах…“

Через четыре года умрет наследник. Над его могилой Мельников вспомнит уговор… В конце концов, роман „В лесах“ он посвятит–таки наследнику. Правда, не тому, а другому — Александру, который к тому времени станет Александром III. Так ощущение чиновных реальностей еще раз окажется сильнее ощущения личных связей.

Однако надо признать, что в сравнении с обыском у купчихи Головастиковой, которая в свое время поила Мельникова чаем, уровень полета последнего, конечно, несоизмеримо выше.

На этом, собственно, история „Рассказов Андрея Петровича Печерского“ заканчивается.

Остается — история Павла Ивановича Мельникова: несколько событий, в результате которых петербургский период его жизни, связанный с „Рассказами“, должен завершиться.

С концом обличительной эпохи Мельников еще раз (в третий раз) умолкает — теперь уже более чем на десятилетие. Он уходит в историю, этнографию, в расколоведение. С того же января 1862 года в „Северной пчеле“ начинаются „Письма о расколе“.

Можно сказать так: обличительного писателя Печерского более нет, но литература еще не знает этого. Литературная репутация писателя еще продолжает колебаться на весах общественного мнения. Литературная судьба еще продолжает вершиться.

Раздается свисток.

Фигурально, конечно. „Свисток“ — это существующий уже четвертый год отдел „Современника“, „собрание литературных, журнальных и иных заметок“, фельетонное приложение к журналу. Это „маска“, смысл которой заключается в том, что она как бы независима, и потому „Современник“ за нее как бы „не отвечает“. Стало быть, и позволить себе здесь можно побольше. С первых выпусков главный автор „Свистка“ — Добролюбов: анонимно, но общеизвестно. Он и наносит Мельникову первый удар…

Впрочем, не успевает. Статья для восьмого выпуска остается неоконченной. Она появляется уже после смерти Добролюбова, доработанная Чернышевским и Елисеевым. Мы не знаем, в какой мере дописанный ими текст обсужден с Добролюбовым, и кто именно дописывает, и какие именно куски. Видимо, все–таки Елисеев. Но даже если интересующий нас абзац дописан не Чернышевским, а Елисеевым, — ответственность за него в глазах противников будет нести все–таки Чернышевский, потому что он — вождь журнала, уже год находящийся в центре всероссийской литературной драки, а Елисеев — сотрудник сравнительно недавний. Хотя и боевой.

Написано следующее:

— „Свисток“ долго колебался, каким свистом выразить ему свои задушевные думы о тысячелетии России. Держаться ли стиля серьезно–возвышенного, каким пишет г. Громека о полиции и о шаромыжной какой–то воскресной школе в Иркутске назад тому полтора века, — или бурно–догматического, которым разят врагов своих авторы „Русского вестника“, или, наконец, нежно–исторического и обличительно–сочувствующего, каким говорит обыкновенно публицист „Северной пчелы“ о явлениях жизни общественной, в особенности же государственной… „Свисток“ по мягкой природе своей был бы более склонен к свисту в последнем роде…

Мельников не назван. Но виден. Назван Громека, когда–то „гроза“ полицейской бюрократии, корреспондент „Колокола“, а теперь — его оппонент. Соседство несколько издевательское. Тон тоже. Формула о „сочувствующем обличении“ — ядовитая и не лишенная проницательности. „Северная пчела“ собирается с ответом долго. Только в середине марта появляется отповедь. Большая. Как и следует, редакционная. Как и следует, Чернышевскому. В верхних столбцах газеты, что тоже имеет смысл: литературная жизнь обычно освещается в газете в нижних столбцах, в верхних освещается общественная. Тем самым полемика трактуется не как эстетическая, а как политическая.

Статья „Пчелы“ представляет собой иронический отчет о выступлении Чернышевского в память Добролюбова. Вообще говоря, это уже оскорбление: сведение счетов над гробом. Но еще обиднее другое: существо речи Чернышевского в отчете начисто игнорируется, фельетонист „Пчелы“ сосредоточивается на стиле оратора, на его вульгарной манере держаться и т. д.

Две недели спустя „Северная пчела“ опять жалит Чернышевского: еще статья, и тоже большая, и тоже редакционная, и тоже в верхних столбцах. На сей раз — о статьях Чернышевского. И опять: не столько о существе его статей, сколько о манере письма: о безапелляционности тона, о нетерпимости к инакомыслящим.

Я не цитирую этих материалов, потому что их принадлежность перу Мельникова не доказана. И даже проблематична. Мельников литературных баталий не любит. Он даже не всегда читает брань в свой адрес. Во всяком случае (мы это скоро увидим), не всегда в том сознается. Между тем рядом с ним в „Северной пчеле“ имеются молодые сотрудники, к этому, напротив, весьма склонные.

Но даже если Мельников сам и не пишет статей против Чернышевского, отвечать за них приходится именно ему: по той же причине, по какой приходится отвечать и Чернышевскому за своих молодых собратьев. Логика борьбы.

„Современник“, в отличие от „Северной пчелы“, реагирует быстро: ответ появляется уже в апрельской книжке. На сей раз Мельников назван прямо. Более того, он прямо обвинен.

Истина обнажается: еретик от староверия начинает играть роль еретика от радикализма.

— Вы, благосклонный читатель мой, — начинает свою отповедь „Современник“, — может быть, скучаете, может быть, в претензии на меня, что я в прошедший месяц не являлся беседовать с вами… А я как раз собирался побеседовать — о г. Чернышевском. Разработка этой темы производится уже довольно долгое время. В особенности ревностно этим делом занята „Северная пчела“. Поговаривали, что там предполагается учредить особенный литературный отдел под названием „Чернышевщина“. Недавно два помещика завели спор о причинах неурожая гречихи. Оказалось, что причиною неурожая был г. Чернышевский. Мы могли бы привести бесчисленное множество таких примеров. Поставляет их „Пчелка“ — и делает это дело — у! с каким искусством. И ведь недавно вступила на этот путь. По смерти Фаддея Венедиктовича была, как известно, на покаянии, сокрушалась о прошедших грехах. Теперь опять — за старое. И действует–то как неосторожно — в верхних своих столбцах…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});