Политическая преступность - Чезаре Ломброзо

В 1413 году Карл VI потребовал от английского короля выдачи зачинщиков восстания в Париже.

В 1661 году Дания по требованию Карла II Английского согласилась выдать ему лиц, замешанных в убийстве его отца.

Затем и простые уголовные преступники стали подлежать выдаче. Так, в XVII столетии последняя была включена в договор, состоявшийся между Францией и Швецией, Австрией и Королевством обеих Сицилий, Швейцарией и Баденом и т. д.

Но уже к середине XIX века в договоры стали вводить исключения в пользу государственных преступников. Первым таким договором были французско-швейцарский, заключенный в 1883 году, хотя незадолго перед тем в 1831 году ввиду польского восстания Россия, Австрия и Пруссия взаимно обязались выдавать друг другу политических преступников.

Конфедерационный акт Соединенных Штатов обязывает отдельные штаты ко взаимной выдаче преступников всякого рода. Наоборот – Швейцарская федеральная конституция 1848 и 1884 годов не допускает выдачи политических преступников.

Некоторые монархические правительства, в свою очередь, пытаются сузить принцип невыдачи политических преступников, в настоящее время почти общепринятый. Так, в 1856 году бельгийский король постановил выдавать политических преступников, если преступление их связано с убийством главы государства или кого-либо из членов его семьи. То же самое постановлено и в голландском законе 1875 года.

В Англии законом 1870 года положено не выдавать политических преступников ни в каком случае, точно так же как и во Франции по закону, предложенному Дюфаром в 1877 году.

Италия в своих договорах со всеми странами отнеслась к этому вопросу таким же образом.

Глава 2. Наказания

1)  Юридические основы понятия о политическом преступлении. Процесс эволюции этого понятия выясняется предшествующим историческим очерком. Вначале, когда право отца семьи было перенесено на вождя племени, то этот последний в награду за свои заботы об общине стал пользоваться почетом и неприкосновенностью, причем малейшее нарушение этих прерогатив считалось преступным. Затем власть вождя становится наследственной, источники ее, теряясь во мраке времен, сливаются с религиозными мыслями, что усиливает безграничное право монарха над подданными, и всякое покушение, на него направленное, рассматривается как кощунство, как оскорбление божества и потому наказывается строжайшим образом.

Но по мере распространения греческой цивилизации начинают преобладать другие взгляды. Старые восточные монархии разбиваются о твердыню нового государства, республиканского, которое провозглашает суверенность народа как высший идеал общественного устройства… Суверенность эта, однако, быстро превращается в тиранию, причем всякое покушение, направленное против власти народа, против его религии, даже против его предрассудков, рассматривается как величайшее из преступлений и наказывается смертью.

Сократ жизнью заплатил за попытку разойтись с греческим народом в идеях о нравственности. И он был не единственный – немногого недоставало, чтобы Алкивиад, Протагор, Аристобул, Теофраст, Еврипид и другие не поплатились той же ценою [38] . Самые пустячные нарушения религии и подробностей культа наказывались смертью, как государственные преступления. Точно так же евреи отнеслись к Иисусу Христу.

Рим получил эти взгляды в наследство от Греции и, будучи свободным, основал на них свою политическую жизнь. А когда он склонился перед цезарями, то понятие об оскорблении величества было перенесено с римского народа на Августа и впоследствии прилагалось императорами к любому деянию, смотря по их капризам.

Императорский абсолютизм в Риме, как и восточный деспотизм, однако же, имели то преимущество перед республиканской тиранией, что менее стесняли религиозную мысль. Законов, направленных против свободы совести, при императорах издаваемо не было; Лукиана и Плотина никто не беспокоил.

Затем начались вторжения варваров, у которых вождь пользовался патриархальными правами, как у народов первобытных. Права эти, особенно в военное время, строго уважались и поддерживались естественной военной дисциплиной.

При столкновении с римской цивилизацией, однако же, эта естественная дисциплина должна была ослабеть, и потому для ее поддержания монархии западных государств, возникших на развалинах Римской империи, принуждены были ввести в свое законодательство римское понятие об оскорблении величества, основанное на божественном праве, которое при сочувствии пап и явилось впоследствии орудием деспотического гнета.

Даже теперь еще по традиции вера в божественное право монархов не совсем погасла, несмотря на либеральные реформы, внушенные великими мыслителями XVIII столетия, и на неизбежный прогресс идей. Понятие об оскорблении величества сохранилось не только в современных законах, но и в сознании большинства народа. На цареубийцу смотрят иначе, чем на обыкновенного преступника; каковы бы ни были его побуждения, иногда далеко не низменные, всеобщая ненависть приговаривает его к смерти, притом насколько возможно мучительной, как в старину приговаривали, за кощунство и святотатство.

Нельзя отрицать, однако же, что и понятие о политическом преступлении, по крайней мере в науке, преобразовалось согласно новому понятию о государстве и его миссии по отношению к гражданам.

В самом деле, не поглощая всей жизни нации, государство существует теперь, лишь поскольку охраняет права граждан. Помимо центральной власти, воплощенной в правительстве, теперь начинает развиваться власть окружная и общинная, стремящаяся к автономии.

Даже более – катаклизмы, совершившиеся в истории народов, борьба последних за независимость и постепенное уничтожение религиозных предрассудков отделили понятие о государстве от понятия о форме правления и заставили признать, что последняя, как и все, созданное человеком, подчинена закону изменяемости и совершенствования.

Политическое преступление поэтому перестало считаться во всех случаях угрозой самому существованию общества; мы теперь отличаем попытки изменить форму правления от покушений на все то, что, будучи результатом физических, экономических и исторических причин, является прочной основой единства и независимости нации.

Но из этого еще не следует, чтобы ввиду изменяемости формы правления каждый, желающий насильственно изменять ее на лучшую, по его мнению, мог не считаться преступником.

Уже изучая политическое преступление с антропологической точки зрения, мы заметили, что бурная оппозиция желаниям большинства, которое вообще мизонеично, является противоестественной. Таковы все те редкие и кратковременные движения – бунты, в которых участвует один какой-нибудь класс общества или несколько мечтателей и психопатов, увлекшихся идеями, хотя бы и справедливыми, но не разделяемыми средой.

Естественный закон в данном случае вполне совпадает с юридическим; насильственная борьба с политическим мизонеизмом большинства, стремление насильственно изменить тот строй, который это большинство считает для себя самым удобным, одинаково оскорбляют оба закона.

Напротив того, грандиозные, медленные и мирные революции, в которых участвует весь народ во имя новых политических взглядов, разделенных большинством и устанавливающих новое правопонимание, нисколько не противоречат естественному закону, хотя вместо старого юридического закона провозглашают новый.

Виновность по старому закону в данном случае не влечет за собой преступности; потому что самый этот закон добровольно отменен.

В конце концов, однако же, революция представляет собой нечто существующее de facto , а не de jure.

Юридически ее оправдывает только перемена общественного мнения, причем всякий стремящийся насильственно противодействовать желанию большинства является преступником.

«Всякая действующая политическая система, – говорит Ортолан, – всякая царствующая власть претендует на законность и соответствующим образом карает своих противников; существующие формулы закона даже не меняются: часто одна и та же служит как той власти, которая пала, так и той, которая ее заменила». О преступности нужно, однако ж, судить, становясь на точку зрения абсолютной справедливости и отвлеченного разума.

В самом деле, во взгляде на политические преступления установился предрассудок, в силу которого они считаются не имеющими ничего общего с преступлением вообще, так как тяжесть их зависит будто бы от произвола правительств и надобностей минуты. Но это не так, политические и уголовные преступления произошли от одного и того же корня. В самом деле, если уголовное преступление есть насильственное нарушение личных или имущественных прав индивидуума, вызывающее реакцию сначала со стороны самого потерпевшего, потом со стороны его семьи, племени, целого государства, являющегося мстителем за поруганные права личности, то преступление политическое есть насильственное нарушение прав общества, вызывающее такую же реакцию со стороны тех же политических единиц, защищающих безопасность свою собственную или своего вождя.