Дантов клуб - Мэтью Перл

И пусть корежится дружба — ее не жаль принести в жертву.

В последние месяцы он частенько заглядывал в Университетский Холл, ибо, числясь финансовым патроном Колледжа, имел там множество дел; в личных беседах Дженнисон умолял собратьев запретить преподавание абсурдной дисциплины, столь милой сердцу профессора Джеймса Расселла Лоуэлла, тем более что дисциплина эта стараниями Генри Уодсворта Лонгфелло могла вскоре распространиться повсеместно. Влиятельнейшим членам попечительского совета Дженнисон обещал полную финансовую поддержку в их кампании за реформацию департамента новых языков. И в ту же самую пору — читая дневник, с горечью вспоминал Лоуэлл — Дженнисон призывал профессора бороться со все более дерзкими попытками Корпорации задушить его работу.

Из дневников выходило, что не менее года Дженнисон забавлялся планами расчистить для себя место в университетском управлении. Сея распри среди администрации Колледжа, он намеревался создать повод для отставки, а затем претендовать на вакансию. Дженнисон был вне себя, когда после смерти Хили на место судьи избрали промышленника, в половину состоятельного и в четверть смышленого, нежели он сам, и лишь оттого, что тот по праву рождения принадлежал к браминской аристократии, чуть ли не к самим Чотам[92]. Финеасу Дженнисону было известно, кто в Корпорации заправлял политикой — негласно, однако едва ли не единолично — доктор Огастес Маннинг.

Прознав о всепоглощающем желании доктора Маннинга уберечь университет от какого-либо касательства к Дантову начинанию, Дженнисон увидал в том возможность занять кресло в Университетском Холле.

— Меж нами не было даже намека на распрю, — грустно сказал Лоуэлл.

— Дженнисон призывал вас бороться с Корпорацией и Корпорацию — с вами. Борьба измотала бы Маннинга. Каким бы ни стал финал, образовались бы вакансии, а сам Дженнисон сделался бы героем, ибо поддержал Колледж в трудную минуту. В том и была его давняя цель, — пояснил Лонгфелло, желая убедить Лоуэлла, что поэт нимало не погрешил против дружбы Дженнисона.

— Это не укладывается у меня в голове, Лонгфелло, — пожаловался Лоуэлл.

— Он стремился отсечь вас от Колледжа, Лоуэлл, за что его самого рассекли на части, — сказал Холмс. — Таков contrapasso.

Вслед за Николасом Реем Холмс погрузился в загадку бумажных обрывков, найденных у тел Тальбота и Дженнисона; совместно с патрульным доктор часами выкладывал из букв возможные комбинации. Сейчас он также собирал слова либо части слов из переписанных у Рея значков. Можно было не сомневаться — такие же точно обрывки остались и у тела судьи Хили, однако за миновавшие после убийства дни речной бриз унес их прочь. Недостающие буквы довершили бы послание убийцы, Холмс был в том убежден. Без них то всего лишь разрозненная мозаика. Wecantdiewithoutitasim upon[93]…

Лонгфелло перевернул страницу в журнале расследований. Но, уже обмакнув перо, поэт застыл, глядя прямо перед собой, — и так сидел, пока не просохли чернила. Он не мог заставить себя написать очевидное заключение: Люцифер вершил свои воздаяния ради них — ради Дантова клуба.

Парадные ворота Бостонского Капитолия возвышались высоко на Бикон-Хилл; здание венчала медная крыша с короткой острой башенкой, подобной маяку, наблюдающему за Бостон-Коммон. Муниципальный центр штата охраняли пирамидальные вязы, ныне обнаженные и побеленные декабрьским инеем.

Губернатор Джон Эндрю с выбившимися из-под черного шелкового цилиндра черными же кудрями и всем величием, каковое позволяла его грушевидная фигура, приветствовал сенаторов, местных сановников и облаченных в мундиры солдат, одаривая всякого одной и той же равнодушной улыбкой политика. Маленькие очки в оправе чистого золота служили ему единственной уступкой материальным привилегиям.

— Губернатор. — Мэр Линкольн слегка поклонился; он сопровождал миссис Линкольн вверх по ступеням ко входу. — Сей солдатский сбор глядится лучшим за все времена.

— Благодарю вас, мэр Линкольн. Миссис Линкольн, добро пожаловать, прошу вас. — Губернатор Эндрю радушно взмахнул рукой. — Общество представительно, как никогда.

— Говорят, в список приглашенных включен сам Лонгфелло, — добавил мэр Линкольн и одобрительно похлопал по плечу губернатора Эндрю.

— Вы многое делаете для этих людей, губернатор, и мы — я имею в виду город — вам аплодируем. — По-королевски шагнув в фойе, миссис Линкольн с легким шуршанием приподняла подол платья. Низко повешенное зеркало позволяло ей, как и прочим леди, разглядеть со всех боков свой наряд и тем убедиться, что по пути на прием никакая его деталь не сместилась неподобающим образом — от мужей в том случае толку было мало.

В обширном зале особняка мешались друг с другом и с двумя-тремя дюжинами гостей семьдесят не то восемьдесят военных; участники пяти кампаний были облачены в парадные мундиры с епанчами. Самые активные полки могли похвастать лишь малым числом живых ветеранов. Хотя советники губернатора Эндрю и настаивали, чтобы приглашения высылались наиболее почтенным представителям солдатского сообщества — иные солдаты, утверждали чиновники, после войны сделались истинной бедой, — Эндрю приказал отбирать гостей исходя из военных заслуг, но не из положения в обществе.

Губернатор Эндрю чеканным шагом прошествовал через середину продолговатого зала, радуясь волне самоудовольствия, разглядывая лица и прислушиваясь к звонким именам тех, с кем ему посчастливилось свести дружбу за годы войны. Не раз и не два в те вывихнутые времена Субботний клуб принужден был слать в Капитолий кэб, дабы насильно изымать Эндрю из кабинета ради веселого вечера в теплых гостиных Паркер-Хауса. Время разделилось надвое: до войны и после. В Бостоне — думал Эндрю, смягчаясь и оттаивая среди белых галстуков и шелковых цилиндров, блеска мундиров и офицерских галунов, разговоров и комплиментов старых друзей, — мы выжили.

Мистер Джордж Вашингтон Грин расположился напротив гладкой мраморной статуи Трех Граций, мягко опиравшихся одна на другую: лица их были ангельски холодны, глаза полны покоя и безразличия.

— Как мог ветеран из солдатского дома не только слушать проповеди Грина, но и знать в подробностях о наших трениях с Гарвардом?

Вопрос прозвучал еще в кабинете Крейги-Хауса. Ответа не было, и все понимали, что найти его — означало найти убийцу. Отец либо дядя молодого человека, увлеченного проповедями Грина, мог состоять в Гарвардской Корпорации либо в попечительском совете; ему ничего не стоило пересказать за ужином сию историю, ни на миг не заподозрив, сколь сильно она воздействует на нестойкую душу соседа по столу.

Ученым мужам предстояло выяснить, кто присутствовал на заседаниях совета, когда речь заходила о Хили, Тальботе, Дженнисоне и об их роли в борьбе с Данте; список надлежало сравнить с именами и биографиями тех ветеранов из солдатского дома, о которых удалось разузнать хоть что-то. Видимо, придется опять просить мистера Теала свести их в кабинет Корпорации; Филдс договорится с посыльным, когда тот появится на Углу.

Пока же издатель приказал Осгуду составить список всех работников «Тикнор и Филдс», кто участвовал в сражениях, соотнесясь для того с «Реестром Массачусетских полков в войне с бунтовщиками». Этим же вечером Николас Рей и прочие отправлялись на прием, что устраивал губернатор в честь бостонских военных.

Лонгфелло, Лоуэлл и Холмс пробирались сквозь заполненный народом приемный зал. Не спуская глаз с мистера Грина, они, пользуясь случайными предлогами, расспрашивали ветеранов о человеке, которого старик им описывал.

— Это не Капитолий, это задняя комната таверны! — пожаловался Лоуэлл, разгоняя блуждающий дым.

— Полноте, мистер Лоуэлл, не вы ли похвалялись, что выкуривали в день по десятку сигар и тем вызывали присутствие музы? — упрекнул его Холмс.

— Хуже всего мы переносим в иных аромат собственных пороков, Холмс. Давайте куда-либо пристанем и выпьем по бокалу-другому, — предложил Лоуэлл.

Доктор Холмс прятал руки в карманах жилета муарового шелка, словами же сыпал, точно сквозь сито.

— Все, с кем я говорил, либо вовсе не встречали даже отдаленно напоминавших солдата, коего описывал нам Грин, либо совсем недавно видали в точности такого, однако не знают ни его имени, ни места, где он может находиться. Хорошо бы Рею повезло больше.

— Данте, мой дорогой Уэнделл, был человеком великого достоинства, секрет же сего в том, что он никуда не торопился. Никто и никогда не заставал его в неподобающей спешке — это ли не превосходный пример для подражания?

Холмс скептически рассмеялся:

— И часто вы ему следуете?

Лоуэлл раздумчиво втянул в себя «бордо», а после произнес: