Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

— А может наживка у тебя не та? — утешил его Рубанов. — На хлеб или червя ловил? Дам тебе Сабанеева почитать. То–то рыбы наловишь.

«Надо же, как воскресный день начался, — обошёл кое–где ещё дымившие головёшки Максим Акимович. — Такой ливень хлыстал и окончательно не потушил, — рассуждал он, совершенно не испытывая жалости к брату и его собственности. — Телеграмму, конечно, придётся дать».

— Керосинчику плеснули? — беззлобно обратился к суетящимся возле пепелища крестьянам.

Ответа не получил: будет ещё всякий чужой барин домыслами заниматься.

Конюшня, куда наведался после пожарища Рубанов, была пуста: «Пусть Георгий приезжает и сам своих лошадей ищет», — направился к катеру.

В понедельник, ближе к вечеру, громко сигналя и шлёпая по воде колёсами, вплотную к катеру причалил небольшой пароход.

На нём прибыл сам губернатор.

Рыбачивший Иван, матерясь в душе за погубленную рыбу и испорченную рыбалку, проводил его по лестнице до дома, по пути рассказывая о сгоревшем в Ромашовке барском особняке.

— И коней увели, нехристи, — подтвердил он.

— На пароходе взвод солдат, — обедая у Рубановых, вещал губернатор. — И полицейские. Сейчас поплыли дознание проводить. Максим Акимович, дорогой, распорядитесь после обеда, чтоб меня на вашем катере на тот берег доставили. Разберёмся, оставим полицейских и дальше тронемся. Не первый это поджёг в губернии. Лично решил удостовериться и впредь пресекать подобные противоправные явления. Отовсюду помещики в губернскую канцелярию жалобы пишут. Правда, сейчас и многие крестьяне грамотные стали, — кивнул на пухлый портфель, оставленный в кресле. — Чтоб зря время не терять, читаю их произведения на пароходе, вникаю и выношу решения. Встречаются прелюбопытные эпистолярные опусы, — промокнул губы, поднялся и пошёл за портфелем. — Иногда даже не для дамских ушей, — поднял волну любопытства в душе Ирины Аркадьевны.

— Сегодня отправил брату телеграмму о случившемся, — не воспринял словесные пассажи губернатора Рубанов, думая о своём. — Вряд ли он приедет из Питера. В Думе заседает.

— Максим Акимович, вы разве не знаете? — неся в вынутой из портфеля кожаной папке какие–то бумаги, промолвил губернатор.

— Извините, а чего я не знаю?

— Государь вчера вечером изволил подписать Указ о роспуске Думы. А Столыпин стал председателем Совета министров. Как мне телеграфировали из Петербурга, здание закрыто и оцеплено войсками. А растерявшиеся депутаты выехали в Выборг, где их не достанет рука российской полиции, дабы там обсудить и продумать дальнейшие действия, — сильно удивил информацией Рубанова. — Но к этому всё шло с самого ея открытия, — сыронизировал он. — Никакого уважения к государю, — уселся на стул, положив на колени папку. — Мне добрый знакомец донёс, что англоман Набоков — депутат этой одиозной Думы, любил прилюдно голосить: «Власть исполнительная, да подчинится власти законодательной…» И этим, разумеется, снискал славу самого либерального из либералов, — засмеялся губернатор. — А их председатель Муромцев требовал, чтоб придворная карета в Царском Селе подавалась первому ему, как представителю народа, а не императору.

— За одно это его в Сибирь отправить следовало. Вот там, перед медведями, и тешил бы демократические амбиции, — высказал свою точку зрения Рубанов.

— Ну что у вас такое интересное в папке? — изнывала от любопытства Ирина Аркадьевна, совершенно не восприняв слова о роспуске Думы и о новом премьере.

— Оригинальные документы, сударыня, — вынул лист бумаги и нацепил очки губернатор. — Прошение на моё имя одной барышни. Дочери мелкого сельского торговца из соседнего с вашим уезда. Дама много своеобразнее Муромцева с Набоковым будет. Красавица пишет, — поднял к глазам бумагу: «Крестьянин нашего уезда Казимир Александрович, состоя в должности сельского писаря, как кавалер стал ухаживать за мной. Первоначально ухаживания носили обычай симпатического характера, но затем, озарённый любовью ко мне, ввиду клятвенного обещания о женитьбе в присутствии моих родителей, ему было мною разрешено присовокупиться…»

— Это что значит? — тоже заинтересовался Максим Акимович.

— То самое и значит, ваше высокопревосходительство. Пардон, мадам, — приступил к дальнейшему чтению губернатор: «… Спустя правильный период от момента присовокупления…»

— А–а–а! Вот это что такое, — насмешил супругу Рубанов.

«… родился мальчик, который при крещении назван Владимиром. Между тем обусловленный жених мой начинает увёртываться от своей виновности и откладывает день свадьбы…»

— Гусар! — перебил чтеца Максим Акимович. — У нас после летних лагерей ко многим унтерам подобные претензии предъявляются…

— Сударь, помолчите ради бога. Позвольте дослушать, — пресекла попытки супруга до конца высказать свою мысль и следующие из неё выводы.

Улыбнувшись, губернатор продолжил: «… И подлец даже стал относиться с безразличием к своим плотским вожделениям по отношению ко мне…»

— Молчите, сударь, — оборвала хотевшего что–то сказать супруга Ирина Аркадьевна, стыдливо прикрыв рот платочком, но глаза её блестели от любопытства.

— Ещё раз пардон! — возобновил чтение губернатор: «… Убитая от подобного отношения горем и страданием, прихожу в отчаяние… Потому, обращаясь сим, покорнейше прошу ваше превосходительство перевоспитать как следует сожителя моего или снискать с него сумму, какая в своде Российского законодательства значится на ребёнка… Наряду с этим, принимая во внимание ценность личной целомудренности, прошу присудить лично мне 1000 рублей. Обожая себя и родителей моих, воспитавших меня столь прелестно для такого хитрого человека, который выставил меня, подлец, посмешищем для всех соседей, знакомых и сродственников, прошу уважить сие моё ходатайство», — засмеялся губернатор, оторвавшись от чтения. — Сейчас всё брошу и поеду её милого перевоспитывать.

— И ещё подобные прошения имеются? — отсмеявшись, поинтересовалась Ирина Аркадьевна.

— Да сколько угодно, сударыня, — вынул из папки другой документ. — Разрешите зачитать? — и на согласные кивки четы Рубановых, откашлявшись, торжественно произнёс, глядя в листок: «Ваше превосходительство! В жизнь людей вкралась громадная ненормальность, которая состоит в том, что люди искусственно создают сладострастное чувство и через это излишествуют…»

— Это как? — вновь вопросил Рубанов. — Чему вы смеётесь?

— У гусаров не бывает излишеств, — докончила за супруга его словесный экспромт Ирина Аркадьевна.

— Позвольте продолжить? — отсмеявшись, произнёс развеселившийся губернатор: «…первым доказательством этого является то, что женщины, даже девушки из хороших домов, делают из себя, — оторвался от чтения, — ещё раз пардон, мадам… детей рядом нет? Может, не следует подобное читать?

— Продолжайте, сударь, и не отвлекайтесь, — высказала своё мнение Ирина Аркадьевна.

— Дети наелись и спят, — поддержал её супруг.

— Потом не обижайтесь на вульгарность текста: «… делают из себя… какие–то машины для полового сближения тем, что затягиваются в корсет и делают фигуру возбуждающей излишнее сладострастие…»

Максим Акимович хотел сказать кое–что о лежащих на столе корсетах, но при постороннем человеке сдержался, оставив разговор на потом.

«… Они поднимают груди, талию делают женственно тонкой и таз явственно широким…»

— Прочтите это ещё раз. Постараюсь запомнить, чтоб в Питере генерала Троцкого повеселить, — под смех жены попросил губернатора Рубанов.

— Коли понравилось, я вам сие прошение оставлю на память, — поднёс к глазам листок: «…Я лично признаю женские наряды, т. к. в них сказывается вкус женщины…»

— Это ваше мнение или уже читаете? — вновь встрял Рубанов.

— Да помолчите, мон шер. Ну конечно, читают, — осудила его супруга.

«… Но восстаю против искажения очертаний тела и ношения корсета. Я, а впоследствии и все, были бы несказанно рады, если бы в нашей губернии закрыли все корсетные мастерские».

— Я — за! — поднял руку Максим Акимович. — Нет ничего лучше натуральной женской фигуры.

Ирина Аркадьевна и губернатор имели другой мнение.

Через неделю, один, без семейства, в Рубановку нагрянул Георгий Акимович.

— Это как же они посмели? — дрожащей ухоженной рукой приглаживал седеющую бородку. — Мы в Думе для них старались. Землёй планировали наделить. А они дом сожгли…

— Георгий, да ты альтруист, смотрю. Неужели без душевной жалости землю им бы отдал? — поинтересовался старший брат.

Младший замолчал и задумался.

— Не для женских ушей сказано — хрен им, а не земля. Это же просто маниловские прожекты… Какой дурак свои угодья безвозмездно отдаст?!

— Здорово ты в Думе народную речь у трудовиков перенял. Но мысль правильная. Бывший староста рубановский, Северьянов, поместье купил и мне равным барином теперь заделался. Вот вы в Думе и добивались, чтоб нас местами поменять. Безземельный генерал — то же, что еврей без хитрости, или дьякон, пропивший голос. А борода тебя старит, — плюнул в итак истерзанную душу младшего брата. — Одни усы больше шли.