Эшафот забвения - Виктория Платова

В комнату заглянул техник Садыков и, увидев Леночку, по-свойски подмигнул ей и просемафорил тупым заросшим подбородком: “Заболталась, старуха, пора и ноги позадирать слегонца”.

– Жарко здесь у вас, – сказала Леночка и тотчас же скинула дубленку, оставшись в облегающем черном платье.

– Да вроде не очень.

– Где здесь у вас туалет?

– Направо по коридору.

Направо по коридору. Но ты пойдешь в другую сторону, где тебя встретит техник Садыков, только для того, чтобы тупо отодрать в пустой детской, где через месяц-другой поставят кроватки для двухлетних девочек-близнецов, дочек нефтяного магната. И забьют углы мягкими игрушками… Ты будешь заниматься этим и каждую минуту, каждую секунду знать, что совсем рядом совсем равнодушный к тебе Братны снимает совсем ненужное тебе кино. А мы с тобой неплохо поговорили, ты ждала от меня каких-то слов, которые я так и не сказала…

Мне стало так тошно, что я взяла бутылку “Баккарди” и сделала крупный глоток. И только потом, повернув голову, увидела в раскрытой сумочке Ганькевич краешек фотографии.

Еще не достав ее, я знала, что это за фотография.

И все-таки заставила себя вытащить фотографию из сумки.

Марго.

Я знала эти фотографии из серии “Актеры Советского кино”. Их собирала маленькая девочка в маленьком южном городе. Ей очень хотелось, чтобы у нее были волосы артистки Анастасии Вертинской и чтобы артистка Светлана Тома вышла замуж за актера Олега Видова. Она даже поместила их вместе на одной странице альбома.

А вот фотографии Марго она так и не купила…

– Роешься в чужих сумках? – услышала я голос Леночки и вздрогнула.

– Иногда. Откуда у тебя эта фотография?

– Из альбома. Я в детстве собирала актеров. А ты?

– Зачем ты ее принесла? – Я сбилась на тон следователя по особо важным делам и тут же пожалела об этом.

– А тебе какое дело? – тут же ощерилась Леночка. – Хочу взять у нее автограф.

– Верится с трудом.

– У тебя есть свои предположения?

– Кое-какие.

Мы стояли друг против друга.

– Какие же, интересно?

– Не стоит этого делать.

– Чего – этого? – с вызовом спросила Леночка.

– Ты знаешь. – Я боялась произнести вслух то, что уже давно сказала про себя.

– Не знаю.

– Знаешь. Он все равно снимет свое кино.

– Посмотрим. – Леночка олицетворяла ледяное спокойствие.

– Зачем ты принесла фотографию?

– Я же сказала тебе. Хочу взять у нее автограф. Она шикарная сука, никуда от этого не деться. Возьму автограф и успокоюсь на этом.

– Неужели успокоишься? – иронически спросила я.

– Я уже успокоилась. То, что я говорила тебе тогда, – это просто ложь. Сентиментальное вранье.

В комнату снова заглянул Садыков. Теперь его заросший подбородок выглядел еще более тупым, а глаза нездорово блестели. Должно быть, снова дернул косяк у Вована Трапезникова.

– Ленуся, прелесть моя! Мы тебя с Темкой ждем-ждем, уже и наклычники приготовили, а она здесь прохлаждается. Трубы зовут. Иерихонские, между прочим. И хорошо надраенные.

– Уже иду. Пока, Ева. Рада была тебя увидеть.

Леночка демонстративно вытащила у меня из рук фотографию, подхватила дубленку, сумку и “Баккарди” и вышла.

Я осталась стоять посреди комнаты – карманная воровка, потрошительница сумок, кладбище версий, отстойник чужих грехов.

Она не убивала. Она не может убить. Она слишком бесстыдна, чтобы убить именно так, твердила я себе. Для тихого убийства без крови необходимо определенное целомудрие…

Она не убивала. Нет. Она не убивала и не убьет.

Нет, нет, нет…

– Ты чего орешь? – спросил меня просунувший голову в дверь Вован Трапезников. – Готовишься к первой брачной ночи?

– Хочешь ее со мной разделить? Заходи, поорем вместе.

– Тебя Братны ищет. Нужно на студию сгонять зачем-то. Подойди, а то он уже в эпилептическую кому впал…

– Да. Сейчас.

Я вернулась на площадку и тут же получила затрещину от Братны. Это было так неожиданно, что я даже не успела никак среагировать. Удар был несильным, но обидным.

– Где ты шляешься?! – спросил меня Братны.

– Выходила покурить.

– Сейчас двинешь на студию, нужно срочно набрать десять лбов для массовки. И смотри на рожи: никаких изуродованных развитым социализмом пролетарских ноздрей. По типажам – что-то среднее между Феллини и Альмодоваром. Перепишешь адреса и телефоны. Завтра они должны быть с утра. С восьми. Поняла?

– Да. Мне нужно кое-что сказать тебе. Это по поводу Марго.

– По поводу Марго я все знаю сам.

– Возможно, ей тоже… Ей нужно быть осторожной.

– Тоже впала в истерию? При ней телохранитель. Неужели ты думаешь, что все может повториться? – Братны понизил голос и отвел меня в сторону.

– Я просто хотела предупредить, – пролепетала я. – Может быть, стоило.., стоило вообще подождать.

– Чего? Пока некто, кто пакостит мне на площадке, впадет в зимнюю спячку? Или выйдет на заслуженный отдых? Запомни: если я ввязался, то никогда не буду менять правил игры.

– Жаль. Изменить правила – не значит изменить игру. Ты ничего не потеряешь.

Я вдруг увидела, как по лицу Братны пробежала тень, – должно быть, это было зеркальное отражение тени на моем лице, когда через секунду я поняла, что я сказала.

Я дословно повторила надпись на моей сигаретной пачке. Надпись, которую прислал мне убийца. Теперь я была в этом уверена. Убийца, который так и не справился со своим плохим почерком и отдал предпочтение печатным буквам…

– Езжай на студию, – Братны уже взял себя в руки, – позвонишь мне оттуда.

…Я вернулась на “Мосфильм” и еще полдня занималась массовкой. Только после четырех я поднялась в съемочную группу, где меня встретила Светик.

– Тебе звонили, – томно сказала она, проигнорировав мое приветствие.

– Кто? Братны?

– Нет, Братны не звонил. Братны теперь не до звонков. Там телефон записан.

Оказалось, что звонил Серьга. Боже мой, наконец-то он меня вспомнил!.. Я уселась в кресло и набрала номер. Серьга снял трубку сразу же.

– Привет, – сказала я, – еще не развелся?

– Привет, Ева. А я тут тебе названиваю. – Серьга пропустил мое замечание мимо ушей.

– Ну, что такое?

– Приглашаю тебя на Рождество. Двадцать пятого, то есть послезавтра. Будет рождественский гусь, а также волшебные свистки “Уйди-уйди”. И елочка…

– Ты же язычник. Серьга, – несказанно удивилась я.

– Вообше-то я разнузданный атеист, ты же знаешь, – скромно напомнил мне Серьга о своих философских воззрениях, – креста на мне нет.

– Тогда в чем дело?

– Это Елик.., Елик ведь католичка.

Час от часу не легче! Безбровая душка Елик, оказывается, католичка, как же я раньше не догадалась, с таким личиком так естественно слушать мессы и думать об умерщвлении плоти по средам и пятницам. А витражные стекла могут отбросить свет на бледные щеки, похожие на жабры лосося… – Вот как? Что, она и костел посещает?

– Посещает. Меня тоже обещала свозить… Конечно, посещает. Я слушала Серьгу и наблюдала, как Светик, совершенно не стесняясь меня, нюхает кокаин, ритуально вибрируя ноздрями и приложив к одной из них наманикюренный палец. Боженька бы этого не одобрил. И Дева Мария. Дева Мария, восседающая на троне. Дева Мария и единорог. Дева Мария как мать.

– Так щто? Ты придешь?

– Куда ж я денусь.

– Значит, часам к десяти подгребай со своим парнем. Посидим, все чин чинарем… Вообще-то я соскучился страшно…

– Врешь, Серьга. Но врешь эффектно. Привет пуделечку…

Я положила трубку и уставилась на Светика.

– Все в порядке? – спросила она, оторвавшись от быстро тающей горки белого порошка.

– В общем, да.

– Знаешь, Ева, – Светик понизила голос и угрожающе хихикнула, – это тебе только кажется.

– В смысле?

– В том смысле, что ее убили. Опять.

Сначала я даже не поняла, что пытается втолковать мне Светик.

– Кого убили? – похолодела я, уже предчувствуя ответ.

– Актрисулю погорелого театра.

Именно это она сказала тогда, когда пришел факс из Праги, именно так она представила Марго широкой кинематографической общественности в лице шофера Темы, меня и осветителей. А Келли поинтересовался, что у меня с руками, не так часто встретишь внимательных людей… Я пыталась уйти от надвигающегося кошмара, спрятаться в милых раковинах воспоминаний с острыми краями… Только бы не думать о том, что произошло. Ведь еще несколько часов назад я говорила о Марго с Братны, я предупреждала его. Ведь еще несколько часов назад я говорила с Леночкой и даже отхлебнула глоток из ее бутылки…

"Он никогда не снимет свое кино”, – сказала она.

Невозможно представить Братны, которому не дают снимать кино. Он будет снимать кино, чего бы это ему ни стоило. Он будет снимать кино или умрет, усохнет и умрет, как цветок без воды, кажется, так она сказала, Леночка Ганькевич, сидящая в ванне.