Стригольники. Русские гуманисты XIV столетия - Борис Александрович Рыбаков

полном согласии с постановлениями церковных властей) откровенно осуждали приходское духовенство.

Вы, стригольницы, — пишет Стефан, — тако глаголете: «Сии учители — пьяницы суть, ядят и пьют с пьяницами и взимают от них злато и сребро и порты от живых и от мертвых»

(с. 240)

Стригольники привлекали горожан тем, что устраивали всенародные проповеди на площадях и перекрестках с чтением отобранных ими мест из Евангелия. Стефан не очень убедительно возражал им:

…молитися Христос в тайне повеле, всякого тщеславиа и высокоумиа убежати, не молитися на распутиях и на ширинах градных, ни выситися словесы книжными

(с. 240)

Пермский епископ здесь покривил душой, так как если признавать только тайную, безмолвную индивидуальную молитву, то пришлось бы отказаться от такой формы, как богослужение в храме. Он был, очевидно, напуган популярностью стригольнических проповедников, обращавшихся к широким массам городского посада, успехом этих проповедников, который питал их тщеславие и высокоумие и позволял им «выситися словесы книжными», оттесняя тем самым законный церковный клир от учительства:

Вы же, стригольницы, глаголете, оже Павел [апостол] и простому человеку повеле учити

(с. 240)

Стригольники обладали чертой, которая выгодно отличала их от приходского духовенства, жившего за счет исполнения треб (крестины, свадьбы, похороны, молебны), вкладов «на помин души» и участия в городских и деревенских полуязыческих «братчинах», не обходившихся без «череву работных попов». Они, стригольники, проповедовали нестяжательство, были или, по крайней мере, объявляли себя «безмездниками»:

Вы же, стригольницы, уловляете хрестьян тем словом, еже Христос рече ко апостолом: «Не имейте влагалищъ [кошельков], ни меди при поясех ваших»

(с. 241)

Но, конечно, самой опасной для церкви чертой стригольничества был призыв к отказу от исповеди исключительно представителям духовенства, имеющим священнический сан:

Сю бо злую сеть дьявол положил Карпом стригольником [расстригой], что не велел исповедатися к попом, дабы от попов честь ерейскую отнял

(с. 241)

Обращаясь непосредственно к людям Новгородской епархии, среди которых, как мы узнаем из слов самого Стефана, было много единомышленников стригольников, «сладко слушающих» их проповедников, Стефан не мог умолчать о том, как сами новгородцы и псковичи воспринимали этих возмутителей церковного спокойствия: «О стригольницех же неции безумнии глаголють: „Сии не грабят и имения ни збирают“». Сравнив их с фарисеями, Стефан продолжает:

Таковыи же беша еретицы: постницы, молебницы, книжницы, лицемерницы, пред людми чисти творящеся. Аще бы не чисто житье их видели люди, то кто бе веровал ереси их? Или бы не от книжнаго писания говорили — никто бы не послушал их

(с. 242)

Назвав сторонников Карпа «безумными», епископ-оппонент незаметно для самого себя присоединился к их числу, удостоверив, что стригольники и на самом деле являлись образованными нестяжателями, жившими «чистым житием», обладавшими ораторским талантом и привлекавшими широкие круги горожан к своим проповедям.

Нет ни одного исторического свидетельства о каком бы то ни было возмущении или просто недовольстве граждан Новгорода и Пскова существованием рядом с ними стригольников. Только духовенство, на которое был обращен весь обличительный пафос новых проповедников, было, естественно, настроено к ним враждебно, что вполне объяснимо не только прямыми (и часто, как утверждают сами церковные власти, справедливыми) нападками, но и стремлением стригольников оттеснить узаконенное духовенство, заменить его (в меру достижимого) образованными мирянами, «простецами». Впрочем, даже высшая власть епархии — владыка — нередко мирволила «еретикам», что особенно проявилось (как увидим ниже) во время тридцатилетнего владычества архиепископа Алексея.

В реальном городском быту средневековья участие простых горожан в церковной жизни и даже в богослужении хорошо известно нам. Грамотность была основным условием привлечения мирян к церковной службе, а широкая грамотность новгородцев подтверждена большим количеством берестяных грамот, написанных горожанами самого разного социального положения.

При изучении истории духовенства историки, к сожалению, не обратили внимания на интереснейшее наблюдение Е.Е. Голубинского о множестве домовых церквей в боярских, дворянских и купеческих домах как в средневековье, так и XVIII–XIX вв. «Необходимо представлять дело так, — пишет исследователь, — что в Киеве и потом во Владимире… были целые тысячи домовых священников, что они (города. — Б.Р.) были переполнены и, так сказать, кишели ими». При этом дается ссылка на грамоту константинопольского патриарха Германа 1228 г.:

В Русской стране приобретают куплею рабов, даже и пленников, и отдают их учиться священной грамоте, а потом, когда придут в возраст, возводят их по чину к священному сану, приводя их к епископам, но не освобождают их наперед от рабства[322].

Эта предусмотрительная практика приобретения собственного священника-раба, послушного хозяину духовника-исповедника началась, как видим, еще в домонгольское время и продолжалась несколько веков.

Внутри духовенства была своя сложная стратиграфия и ее нижние ярусы вплотную соприкасались с низами городского посада (чтецы, певцы, дьячки, пономари) и вотчины (священники из холопов). Поэтому стремление стригольников оттеснить, а иной раз и заменить некнижного попа начитанным и красноречивым мирянином (вспомним «Предъсловие честнаго покаяния») было не только понятно тогдашним прихожанам, но и желательно — ведь речь шла о вечности, о пребывании души не в кромешном аду, а в «царствии небесном», в раю. Народу нужны были добрые пастыри, которые могли помочь каждому человеку попасть в небесное стадо Христово.

Большой интерес представляет недостаточно изученное церковно-юридическое произведение, связываемое с именем киевского митрополита при братьях Ярославичах грека Георгия (1062–1073 гг.), названное так: «Заповеди святых отец ко исповедающимся сыном и дщерем». О том, что какая-то часть этих заповедей принадлежит митрополиту Георгию, свидетельствует Кирик-новгородец в XII в., но «Заповеди» прожили, очевидно, долгую историческую жизнь и пополнялись, как считает Е.Е. Голубинский, в разные времена[323]. Среди тех разделов, которые, судя по языку, не могли относиться к XI в., а к XIV в. могли, есть очень важные статьи об «отцах», о «покаяльниках» и о «простецах»:

§ 16. «Аще отець [духовный] детей своих духовных не переказав отъидет далече — достоит им [прихожанам] инаго отца искати».

§ 18. «Аще отецъ прикажеть умирая, идеже [то, что] не любо детем, да сами найдут отца себе, идеже им будет любо; покаяние бо волное».

§ 27. «Аще кто покаяльного начнет имети люта отца или невежю, да отпросится от него и инде [в другом месте] покается…».

Этот раздел, сближаемый с «Вопрошанием» Кирика, вероятно, действительно восходит к уставу митрополита Георгия XI в. Здесь процедура исповеди рассмотрена с позиций прихожан, которые вольны пренебречь невежественным или излишне придирчивым духовником и каждый из них по своему усмотрению может «искати себе отца».

Интересны статьи (вероятно, более поздние),