Арена - Никки Каллен

— Я Эдмунд, — с готовностью отозвался мальчик. — Я пассажир. Хотите глинтвейна?

— Я Лиза, — девушка улыбнулась, взяла термос, пальто зимнее, красное, длинное, приталенное, раскрылось, теперь только он увидел, как она выглядит, — дурацки, — засмеялась она, — не смотри, — в красных чулках, сапожках, вышитых красным бисером; красные прозрачные лифчик и трусики оторочены белым мехом; и колпак дедморозовский в руке. — Пассажир?

— Он бы замерз на улице иначе; за ним не приехала его машина, и он бродил по городу без пальто и шарфа, а он, быть может, гениальный художник, ты бы не сжалилась? — сказал Кристиан.

— Сжалилась, конечно, даже если бы он был в пальто и шарфе, — засмеялась Лиза; она была совсем другая, и при этом такая же — усталая немного, но не грустная. — Он так хорош!

— Этого, прости, не заметил, — Кристиан вел машину легко и говорил легко, словно в гостиной — ничего не значащий разговор; «он может говорить и так, и по-настоящему — жалеть, утешать, смешить, — подумал Эдмунд — он самый лучший друг на свете».

— Ну, тебе и не надо, — Лиза отпила глинтвейна, вернула термос Эдмунду. — А теперь извини, Эдмунд, отвернись, пожалуйста, мне нужно переодеться. А пока можешь рассказать про себя. Какая такая машина за тобой не приехала?

— Опекунов, — сказал Эдмунд; он послушно отвернулся к окну, подышал на стекло, нарисовал на нем сердечко и в нем букву «Г», — вернее, она приехала, но я был наказан; я учусь в военной академии, и нас там обожают наказывать…

— Ставить коленками на горох? — спросила Лиза; она смешно шумно пыхтела, еле слышно материлась, не пролазя во что-то, трещала ткань, запахло тальком.

— Ну да, что-то в этом роде. Я в итоге вышел из академии в десять часов только; и побрел куда глаза глядят — по улицам, в магазин игрушек, в парк… А потом меня подобрал Кристиан.

— А я изображала Деда Мороза среди толпы потных мужиков — дарила им подарки из мешка: ключи от новой машины начальнику и батареи крутого спиртного в коробках золотых — одно охранное агентство так празднует Новый год; а сейчас я буду зваться Лилит и буду всех пороть; как я вам, мальчики? — Эдмунд повернулся: Лиза оказалась закована под горло, как рыцарь, — открыто только лицо; в красный латекс, обтягивающий, как мокрое; перчатки, сапоги; «здорово», — еле вымолвил он; она была словно сам дьявол; улыбнулась, накрасила через плечо Кристиана в зеркало губы, абсолютно так же, как Лида, накинула пальто, выскочила на мороз, «пока»; она учится на повара-кондитера, хочет свое кафе, копит деньги; мужчины для нее — ничто, окружающее, необходимое, неизбежное, как ступеньки, запах кофе, тетради; она смелая и дерзкая, ее никто никогда не сможет шантажировать; дома у нее — картины младшего брата; он художник, пейзажист, хороший, юный, красивый; учится в Северной академии живописи, — пшеничные поля, залитые солнцем — березовый лес, луга, ручей, все прозрачное, прописанное ювелирно; Лиза постоянно дает ему денег, любит его; и еще у нее рыжая кошка, ждет котят, и все котята уже заочно разобраны — знакомыми и даже клиентами; «вам не нужен котенок?» — спокойно спрашивала она после секса; «почему бы и нет?» — отвечал мужчина, улыбался, давал телефон.

— Есть хочешь? — спросил Кристиан. — У меня сейчас перерыв, все девушки заняты — можно пока поехать в «Красную Мельню», заказать фри и рыбу в овощах или котлету «Медвежья лапа», ел такую? Из свинины и свиной печени, с оливками; и что-нибудь на десерт: мороженое с джемом и тертым шоколадом или кусок черничного пирога со сливками; там простая еда, для портовых рабочих и студентов-художников; переживешь?

— Не знаю, но звучит здорово — еда для художников; а горячий шоколад еще раз можно будет заказать?

— Конечно.

— Только… только у меня нет денег. Я типа очень богатый, но у меня нет с собой денег.

— Ничего страшного, я же уже сказал, что в состоянии прокормить и себя, и тебя.

— Кристиан, а это и есть твоя работа — возить девушек?

— Ну да. Обычно работы больше, и я не подбираю одиноких замерзших, потому что некогда; просто сегодня Рождество — люди в основном с семьями, а не с проститутками.

— А почему бы тебе просто не устроиться шофером? Лимузины водить…

— Ты приглашаешь, что ли?

— Ну-у, если хочешь. Ты бы не уехал, не дождавшись меня.

— Не уехал бы, — и до «Красной Мельни» они доехали в молчании; стеклянные шарики бились об их ноги, как прибой; за окном кружились, как вальс, улицы; «приехали», — сказал Кристиан, припарковался точно, словно выстрелил из лука, попал в яблочко, Робин Гуд, Вильгельм Телль, и заслужил улыбку и ленту прекрасной юной герцогини; Кристиан водит машину, будто пишет стихи, подумал мальчик, искусные, изящные, виртуозные, как у средневековых китайцев: прочитал я парчовые знаки твои, и казалось, что иероглифы рыдают, сотни рек, сотни гор преградили пути, но желанья и мысли у нас совпадают… «Выходить?»; Кристиан кивнул; Эдмунд вылез — на улице стоял страшный дубак, воздух аж трещал; он завернулся в собственные руки, Кристиан выключил радио, вытащил ключи, хлопнул дверью; «ах ты бедняга, как же они тебя, как собаку…»; «Красная Мельня» располагалась в подвале — и без того крутая, как из фильма про скалолазов, лесенка обледенела; возле входа курили люди: две девушки — в пышных юбках, корсетах и два парня — в коже, в толстых свитерах — такие рок-н-ролльные; «привет, Кристиан, с Рождеством!». Кристиан поздравил в ответ; они спустились, вошли — свет и дым ударили в лицо. Играла музыка — то же радио, что у Кристиана в машине, — выключенная на середине Brainstorm «Thunder Without Rain»; девушки-официантки в красных платьях и передниках с оборочками носились по залам — с низкими арочными потолками, красными кирпичными стенами; и в каждом зале по электрокамину — жара стояла невероятная. Эдмунд сразу покрылся испариной, словно стекло; «привет, Кристиан, с Рождеством!» — крикнула через зал одна официантка; «привет, Адель, нам бы столик», — хотя они все были явно заняты; но девушка кивнула, умчалась куда-то, потом вернулась, помахала рукой и отвела в маленький зал: два столика на двоих и два больших, на компании; девушка просто посадила одну пару к компании — принесла шампанского за счет заведения; «ого, — подумал Эдмунд, — как его любят»; «спасибо, Адель, я оплачу шампанское»; «перестань, Кристиан, сегодня его никто не считает, мы вот уже по паре бутылок себе взяли», — засмеялась. Она была очень-очень молодая, почти как Гермиона, школьница, темно-каштановая, и глаза цвета темного дерева; красное платье ей очень шло; «может, это она, — подумал Эдмунд, — пропавшая дочка Билла Найи из магазина игрушек; пропала, покрасила волосы и стала официанткой, как Амели». Эдмунд открыл меню, краем уха слушая разговоры сзади, за столиком, где сидела компания и двое с шампанским, самые обычные парень и девушка, в каких-то свитерах, темноволосые: «…и вот входит эта демоническая дама…» ««демоническая дама»? как вкусно звучит, как салат с соленым огурцом»; обернулся — компания подобралась хорошая: три парня и одна девушка, и все в черном; девушка — в платье, обтягивающем, как перчатка, настоящем, маленьком, черном, от Шанель, на тонкой белой балетной шее крошечное бриллиантовое колье, светлые волосы в высокой прическе, как у Лоры Палмер на фотографии со школьного бала; парни разные: один — в костюме и галстуке, мафиози такой юный, второй — в вельветовом пиджаке и шляпе, лихо сдвинутой на затылок, — нью-йоркский журналист тридцатых, третий — в толстом свитере с горлом, глаза красные, сморкается смешно в платок — белый, правда. Они пили капучино и «Кровавую Мэри». Эдмунд слушал дальше: они болтали о Рождестве, о подарках; только что вернулись с ночной мессы из церкви, куда ходили Гермиона и ее дедушка, — Святой Екатерины; обсуждали проповедь — «классная»; настоятель — замечательный молодой синеглазый человек, ему нравилось быть священником; Эдмунд вспомнил, и ему стало тоскливо. Кристиан заметил.

— Не грусти, Эдмунд, у тебя еще все впереди — сколько захочешь рождественских месс.

— А вдруг нет? Вдруг я в этот год решу лечь в ванну и умереть?

— Так только девочки умирают, а ты же не тринадцатилетняя девочка.

— Откуда это?

— Из «Девственниц-самоубийц».

Эдмунд рассмеялся: Гермиона обожала этот фильм, и еще «Зачарованную»; открыл меню. По радио заиграла «Перкеле-полька» Дартс; Адель подошла с блокнотиком и красным фаберовским карандашиком; и Кристиан заказал картофель с грибами и мясо по-капитански, кофе глясе и шоколадный торт, а Эдмунд — кровяную колбасу с брусничным вареньем, чай «Ахмад» с корицей и тройную порцию мороженого с фруктами.

— Можно ведь? — спросил он Кристиана.

— Нужно, — ответил тот, — если только у тебя нет ангины скрытой. Не хотелось бы убить тебя раньше, чем ты этого захочешь сам.

— Не, у меня в прошлое Рождество, на каникулах, была ангина: я встал ночью, захотел пить, открыл холодильник, достал молоко — обожаю холодное молоко, — тут зажегся свет, и вошла тетя Рина, ну, мадам Ван Гаррет, она не следила, просто тоже пришла попить, и как завопит: «у тебя ангина, а ты пьешь молоко ледяное — хочешь умереть?» — и плакала оттого, что я жестокий, а я так и не понял, в чем дело.