Преступный человек (сборник) - Чезаре Ломброзо

Говорят, что Казерио был тщеславен, но как графолог я особенно отрицаю это на основании его подписи, указывающей на его величайшую скромность. Люди, которые, как священник Мотта, указывают на это, исходят из ложных критериев. Они исходят из своих личных точек зрения и не могут стать на истинную точку зрения, на точку зрения данного индивида, которая значительно отличается от точки зрения псевдопсихологов, судивших его.

Если он предпочитает умереть, чем упустить случай перечитать свои несложные записки, если он, будучи религиозным, отказывается от исповеди, если он возмущается, когда ему говорят о соучастниках, то это потому, что, весь отдавшись одной идее, он считает ее пропаганду величайшей задачей своей жизни. Он считает, под влиянием той же идеи, что высший идеал жизни – это жертва ради своих товарищей; для достижения этой цели он становится убийцей и жертвует собой. Всякий, обладающий здравым смыслом и не разделяющий его идей, очень быстро составляет свое суждение о нем и называет его тщеславным, наглым, жестоким; еще менее склонны признать за ним его странную любовь к правде, характеризующую такие несложные натуры, находящиеся под влиянием одной идеи. Так, например, во время суда он отрицает показания некоторых свидетелей, что был арестован тремя агентами полиции, потому что его схватил только один; если бы он действительно был тщеславен, он утверждал бы противоположное.

Что касается его чувствительности, то я не буду останавливаться на том волнении, которое Казерио обнаружил во время слов защитника, касающихся его матери, – достаточно будет привести несколько строк, написанных, когда он уже с уверенностью ждал смерти.

«Лион, 3 августа 1894 г.

Дорогая матушка!

Я пишу Вам эти несколько строк, чтобы сообщить Вам о моем смертном приговоре.

Не думайте обо мне дурно, о моя дорогая матушка!

Не думайте, что я сделал это потому, что стал негодяем, ибо многие будут говорить Вам, что я убийца и злодей.

Но ведь Вы знаете мое доброе сердце, мою нежность, которую Вы видели, когда я был при Вас! У меня и сейчас то же самое сердце, и если я сделал то, что сделал, то потому, что устал смотреть на этот подлый свет».

Такие строки пишутся только теми, у кого доброе сердце. Даже несмотря на нелепость его программы, можно прекрасно видеть, что несчастья его товарищей и его племянницы произвели на него такое глубокое впечатление, что он даже потерял веру в Бога. Казерио повторяет постоянно: «Сотни работников ищут и не находят работы; дети просят хлеба у родителей, у которых нет его» и т. д. В своей деревне он часто плакал, видя, как его восьмилетняя племянница работает пятнадцать часов в сутки за двадцать сантимов, видя, как столько крестьян умирает от пеллагры.

Размышляя над этими фактами, он говорил себе, что если люди страдают от холода и голода, то не потому, что не хватает хлеба и одежды – магазины полны хлеба, – но потому, что многие купаются в роскоши, совершенно не работая.

Когда он был юношей, его учили уважать родину; но когда он увидел нищету крестьян, принужденных эмигрировать в Бразилию, он нашел, что у бедных нет родины. Он верил в Бога, но когда увидел мир, то сказал себе, что не Бог создал людей, а люди Бога. Он стал анархистом, когда увидел, что правительство допускает убивать крестьян.

Эта скудная программа Казерио лучше всего подтверждает истинность моего положения: нет сомнения, что среди причин, толкнувших Казерио к анархизму, играли роль плохие жизненные условия ломбардских крестьян. Значение, которое он придает им, во всяком случае характеризует слабоумие. Ясно, что если бы этим доказательством воспользовался человек красноречивый, оно потеряло бы всякую силу очевидности, на которую, сказать правду, оно не могло рассчитывать, будучи выражено так безграмотно и неясно.

Меня упрекали еще в том, что, приводя в подтверждение душевного состояния Казерио его трезвость и целомудрие, видное из его писем, я, желая этим доказать сосредоточение Казерио на одной идее, преувеличил эти факты. Но здесь смешивают полную воздержанность с той трезвостью, которая, не подавляя совершенно естественные импульсы, делает из них наименьшее употребление, уделяет им возможно менее места. Так, я прочел во французских газетах, не склонных, разумеется, говорить в его пользу, что во время обедов, которые лицемерное милосердие щедро отпускает умирающим, он пил очень немного вина, и всегда с водой. Нельзя же называть человека пьяницей только потому, что он не совсем отказывается от вина! Далее, то обстоятельство, что за несколько месяцев перед тем он был болен половой болезнью и пробыл некоторое время в больнице, еще не доказывает, что он был развратным. Во всей его бродяжнической жизни нет ни одного намека на ссору из-за женщин, что при его импульсивности непременно должно было бы случиться. Во всех его письмах не упоминается ни о какой другой женщине, кроме его матери. Его руководитель сообщил нам конфиденциально, что с тех пор, как Казерио отдался анархии, он стал совершенно равнодушен к прекрасному полу[77]. Сравните его с Вальяном, который похищает жену своего друга и живет с ней, и сделайте вывод.

В «Neue Freie Presse» было сказано, что он несомненно достоин смерти.

Но для всякого, кто умеет смотреть в глубину вещей, ясно, что решения суда, строгость наказания меняются для политических преступлений вместе с условиями момента. А так как во Франции возмущение против убийства Карно было очень велико, то понятно, что Казерио должен был заплатить за свое преступление смертью. Но Казерио был еще совсем молод, почти несовершеннолетний, импульсивен, эпилептик, никогда не проявлял преступных наклонностей, кроме последнего случая его жизни. Все говорит за то, что как в данных условиях из религиозного фанатика он превратился в анархиста, так при других условиях он мог бы измениться в противоположную сторону; поэтому мне думается, что смертная казнь Казерио имела гораздо меньше оснований, чем казнь Пини и Равашоля.

Но я повторяю, что если правосудие должно не столько наказывать виновного, сколько удовлетворять общественное мнение, не всегда справедливое, то Казерио не мог избежать смертной казни.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРЕСТУПНОСТЬ

Предисловие

Этот ряд преступлений важнее всех других, по крайней мере для наших современных обществ; он отзывается не только на частных лицах, но и на общем благе, и на интернациональном положении страны, и на отношении граждан друг к другу, и на общественной нравственности. Поэтому политические преступления должны быть изучаемы как случаи социальной патологии.

Литтре

Нет, пожалуй, ни одного юридического вопроса, который открывал бы такое широкое поле для составления самых противоречивых теорий, как вопрос о политических преступлениях. Достаточно вспомнить, что многие известные пеналисты{45}, как, например, Лукас, Фребель и Каррара, доходят до сомнения в существовании последних, как будто бы они не были ярким общественным явлением, повторяющимся во все времена и при всякой форме правления.

Правда, что политические преступления никогда не были изучаемы как таковые; деспотизм, откуда бы он ни шел – от дворца или с улицы, – всегда успевал отклонить от них научную критику, присваивая себе их монополию или превращая в оружие против своих противников.

Тому же немало содействовали и те доктринеры свободы, которые, гоняясь более за видимостью, чем за сутью, более за фразами, чем за делом, восставали всякий раз, когда кто-нибудь пробовал прилагать критерии преступлений против общего права к деяниям, несколько отклоняющимся от такого типа, по крайней мере во всем, что касается намерения.

А между тем мы видим, что с древнейших времен и до наших дней самые свободные нации весьма строго преследуют преступления такого рода; в Афинах, например, всякого, кто только был подозреваем в желании свергнуть народное правление, считали достойным смерти; в Спарте отдавали на жертву адским богам того, кто в народных собраниях говорил или вотировал против республики.

Республиканский Рим рубил головы врагам отечества и народа римского. В Средние века итальянские свободные коммуны, например Венеция и Флоренция, налагали самые суровые наказания на лиц, только подозреваемых в политических замыслах, а в наше время даже в таких демократических государствах, как Североамериканские Штаты, за нарушение конституции и за политический заговор, проявившийся в деяниях, назначена смертная казнь.

Во всяком случае, следует признать, что если законы даже самых свободных народов не соответствуют в этом отношении историческому и научному прогрессу, то они не согласуются и с современным общественным мнением, по крайней мере наиболее образованных классов. Последнее, в самом деле, более не оправдывает чересчур строгих мер против политических преступлений, как это проявляется в преувеличенной мягкости приговоров присяжных и в снисходительности избирателей, игнорирующих постановления суда.