Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

В присутствии комиссара Титов доложил Егорову предварительный общий план операции.

- Надо уточнить главную цель нашего налета и отсюда ставить конкретные задачи. Пока что много общих мест, - вслух рассуждал Егоров. - Какова основная цель операции?

- Разгромить штаб корпуса, - ответил Титов.

- Правильно, но не совсем конкретно, - возразил Егоров. Комиссар молчал.

- Перебить командный состав, уничтожить документы… - начал уточнять Титов, но комбриг прервал его:

- Часть документов желательно захватить - сейф командира корпуса и начальника штаба или даже оперативного отдела.

- Захватить бы самого командира корпуса, - мечтательно произнес Свиридочкин и, засунув руки в карманы, прошелся беспокойно по землянке.

- Именно к этому я и веду речь, - продолжал Егоров. - Следовательно, надо ставить людям конкретные задачи: такая-то группа захватывает документы, такая-то берет в плен генералов. И детально разработать, каким образом они должны будут действовать.

Словно оправдываясь, Титов сказал, что в дальнейшем все эти вопросы будут уточнены и детализированы, что он ждет дополнительных, более подробных разведывательных данных.

- Я понимаю, что это пока общая схема операции, - дружески заметил Егоров, видя, что начальник штаба волнуется. - И неплохая схема. Продолжайте работать над ней. И вот что прошу учесть, Иван Акимович: ставьте как главное условие успеха - внезапность нападения и молниеносность. Бой внутри дома отдыха должен вестись не более четверти часа. Когда подкрепление из города столкнется с нашей группой прикрытия, со штабом должно быть все покончено и группа нападения с трофеями должна уходить восвояси.

Дружеский тон, каким обычно говорил со своими подчиненными Егоров, окрылял их, а его умные советы, не скороспелые, а всегда выношенные, продуманные, внушали доверие и уверенность. "Вот чертяка, - с душевной теплотой думал о комбриге Титов, - кажется сугубо штатский человек, а смотри как в тактике смыслит, хоть и никаких военных училищ не кончал: обыкновенный партийный работник, рядовой секретарь райкома".

Мысли его перебил вошедший адъютант комбрига Саша Федоров, молодой и рослый детина, в прошлом райкомовский шофер. По-военному приложил руку к козырьку, доложил:

- Товарищ комбриг! Там к вам какая-то девушка просится.

Егоров недоуменно поднял вопросительный и недовольный взгляд:

- Что за девушка? И почему именно ко мне? Откуда она?

- Наши люди в лесу задержали. Говорит, хочу срочно видеть командира отряда товарища Егорова. И больше ничего не говорит.

- Ни больше ни меньше? - сказал весело комиссар.

- Пусть начальник разведки займется, - распорядился Егоров и продолжал дальше обсуждать с Титовым план операции.

Саша Федоров молодцевато щелкнул каблуками и вышел. Девушка стояла возле скамейки - сесть отказалась, видно было, что она очень взволнована, потому что, когда Федоров вышел из землянки комбрига, рванулась было к нему, но он жестом остановил ее и сказал начальнически-строго:

- Подождите.

Глебов сидел за составлением разведсводки, не поднимая глаз на вошедшего адъютанта, спросил:

- Что тебе, Саша?

- Там девушка какая-то. Спрашивает лично Егорова. Захар Семенович велел вам заняться ею.

- Мне сейчас некогда. Ты видишь - я занят. Подождет.

- У ней срочное дело. Комбриг приказал вам, - упорствовал Саша Федоров.

- Срочное дело? - Емельян поднял на адъютанта усталые глаза. - Ну ладно, давай ее… Хотя стоп, погоди - здесь ей нечего делать. Сейчас я выйду.

Он вышел вслед за Федоровым в таком виде, как сидел в землянке: в зеленой фуражке, надвинутой на лоб, чтобы серьезней выглядеть, в гимнастерке с лейтенантскими квадратиками в петлицах, перехваченной широким ремнем с портупеей, в хромовых сапогах. На верхней губе треугольник рыжеватых усов, для пущей важности - пока отрастут - подмазанных угольком. Не вышел, а вылетел, легко, молодцевато, чтобы побыстрей разделаться с какой-то девчонкой и снова сесть за сводку.

Она стояла у скамейки рядом с Сашей Федоровым и ждала - в сереньком жакетике поверх синего в белый горошек платьица и босая. Волосы мокрые, нечесаные, в беспорядке. Он не сразу ее узнал. А когда узнал, издал невольное восклицание радости, удивления, тревожного вопроса:

- Женя?! - И метнулся к ней.

Она как-то беспомощно упала ему на грудь и забилась в сдержанном бессловесном рыдании. Острые плечики ее вздрагивали, и вся она, теперь такая маленькая и хрупкая, дрожала, как в ознобе. Никогда в жизни Глебову не случалось утешать вот так рыдающую девушку, никогда и никто не бился у него на груди. Он разволновался и растерянно глядел на Сашу Федорова, словно ожидал от него помощи, но вид у Саши был недоуменный и какой-то обескураженный, говорящий: я здесь ни при чем, разбирайтесь сами, а я человек посторонний и не понимаю, что тут такое у вас происходит. Тогда Емельян крикнул ему строго:

- Позови начальника штаба! - И когда Саша с преувеличенно-независимым видом, которым хотел скрыть свое смущение, вразвалку побрел в землянку комбрига, Емельян сказал Жене тихо и нежно: - Не надо, успокойся, пойдем.

В землянке он усадил ее на свой топчан и не предложил, как это делают в подобных случаях, воды. Она сама увидала графин крепкого холодного чая, налила в стакан, залпом выпила а он, чтобы загладить свою оплошность, ласково уговаривал:

- Успокойся, Женечка, не надо, все будет хорошо.

- Нет, Емельян, хорошо уже никогда не будет… Никогда, - повторила она и снова залилась горючими слезами, закрыв ладонями лицо.

- Ну, пожалуйста, Женечка, успокойся. Сейчас Ваня придет, и ты все нам расскажешь.

И этот убитый горем, какой-то растерзанный вид девушки, и ее слова обреченности "хорошо уже никогда не будет" сказали Емельяну, что случилось нечто непоправимое.

- Да ты вся мокрая, сними жакет. Тебе переодеться надо. Вот возьми мое пальто.

Пока Емельян суетился, нескладно и неумело стараясь чем-то помочь девушке, вошел Иван.

- Что с тобой, Женя? - Он положил ей руки на плечи, а она опустила голову и начала пальцами вытирать слезы. - Что с ней, Емельян?

Глебов жестом руки и глазами попросил его не горячиться: подожди, мол. Немного придя в себя и зябко поежившись под пальто, наброшенным внакидку на вздрагивающие плечи - платье тоже было мокрое, - Женя сказала:

- А можно растопить печку? Я вся промокла.

Сказала так, как будто ничего не случилось и ей больше нечего было сказать. Емельян быстро положил в железную печку пучок сухого хвороста, потом несколько поленьев и поджег все это берестой. Через минуту в трубе загудело, и от накаленных боков печки дохнуло теплом. Они уже ни о чем не спрашивали, ждали, когда сама скажет. И она сказала неожиданно и сразу, как обухом по голове ударила:

- Папу немцы повесили… А твою маму расстреляли… Мы теперь круглые сироты…

Они все втроем смотрели друг на друга оторопелыми застывшими глазами, ожидая еще каких-то слов и боясь произнести хоть слово. Желтые круги поплыли перед глазами Емельяна и, удаляясь, таяли где-то в пространстве. Женя поднялась с топчана, подошла к печке и стала греть руки у трубы. Она казалась спокойной, словно ничего такого и не сообщила, можно было подумать, что Емельяну и Ивану это просто послышалось. Она уже пережила то первое потрясение, которое предстояло пережить им.

- Когда это… произошло? - каким-то деревянным голосом спросил Иван.

- В прошлую пятницу. За три часа до нападения партизан на город папа вывел почти всю полицию и часть немецкого гарнизона на разъезд Черник. Он сказал немцам, что партизаны в эту ночь готовят нападение на разъезд, и обещал устроить ловушку. Когда немцы на другой день узнали, что партизаны заняли город, сразу поняли, что их самих провели. Папа пытался скрыться, но его поймали…

Этого для Ивана было достаточно, все остальное он представил себе сам. Подробности были ужасны - о них не следовало расспрашивать.

- Ну а маму как же?… За что? - спросил Емельян. Лицо его казалось бескровным, мраморно-холодным, в глазах появились странные блуждающие тени. Он все еще не верил в смерть матери.

- Тетю Аню на другой день. Облава была в Микитовичах. По всему району каратели свирепствовали, - говорила Женя, и вдруг голос ее сорвался. Она отошла от печки, села на топчан и снова заплакала: - Это я виновата. Из-за меня тетю Аню расстреляли.

Емельян не придавал значения ее словам. Он и не подумал поверить, что Женя могла быть причиной смерти его матери, зато сейчас он окончательно поверил, что матери у него больше нет. Он подошел, сел рядом с Женей и хриплым голосом попросил очень тихо, слабо, как просит больной:

- Расскажи, Женя.

- Я попросила тетю Аню приютить одну девочку-сиротку из еврейской семьи. Это было еще до вашего прихода в Микитовичи.

- Помню девочку, - нетерпеливо и с трудом выдавил из себя Емельян. - Напуганная такая, черноглазая… Рассказывай.