Денис Бушуев - Сергей Максимов

Начиная с Петрова дня, семья Бушуевых жила беспокойной и напряженной жизнью. Ананий Северьяныч на всех сердился, корил жену и невестку по пустякам, не спал ночами и пропадал в Карнахине у друга своего Митрича. Ульяновна каждую субботу ездила в город и часами стояла в длинной очереди у ворот тюрьмы, ожидая, когда примут передачу для заключенного. Перед тем как отправляться в дальний путь, дед Северьян получил разрешение на свидание с родными. Ананий Северьяныч не пошел на это свидание, не пожелал – побоялся; Ульяновна же и Настя пошли и простились со стариком. Свидание было десятиминутное и невыносимо тяжелое. Говорить было не о чем, и все трое насилу дождались конца испытания.

Денис Бушуев приехал неделей позже; дед Северьян был уже отправлен по этапу.

Бушуев никак не мог разобраться в своих чувствах. Непонятное преступление деда казалось чудовищным и отвратительным поступком, необъяснимым, овеянным глубокой тайной. Зная доброту и любовь к людям набожного старика, он не мог связать все это с его страшным преступлением. Официальную версию о классовой ненависти он отбрасывал, как ложь и клевету, в это он не верил.

Он терялся в догадках и места себе не находил от всего пережитого за последнее время.

В Отважном его ждало два письма. Одно было из редакции журнала «Революция». Второе – от Белецкого из Москвы. Белецкий писал, что приступил к проектированию огромного здания нового театра в Москве, что от Ивашева нет никаких известий и что Варенька с Анной Сергеевной все еще в Крыму. Говорил по телефону с редактором «Революции», который сообщил ему, что поэма Дениса набрана и приготовлена к печати в сентябрьской книжке журнала. Просил Бушуева обратить самое большое внимание на свои литературные способности и не относиться к ним спустя рукава. «Я верю в то, – писал он, – что ты будешь большим поэтом…»

Перед Бушуевым открывались новые светлые перспективы: творчество. То самое творчество, которое давно уже стало его второю жизнью. «А что если поехать в Москву, – все чаще и чаще задавал он себе вопрос, – поехать в Москву и отдаться только творчеству…» И чем больше он раздумывал над этим, тем сильнее одолевала его эта мысль. Он может стать писателем! – летели крылатые мечты. Сколько хорошего может он написать! Сколько радости-то будет! Случалось, что в эти горячие и увлекательные размышления вдруг врывалось что-то тормозящее, подсознательное, что повергало его буйную фантазию в смущение и неуверенность. Но эти минуты смущения приходили редко – все быстро таяло в дымке соблазнительных радужных картин будущего.

Финочка и Вася Годун сыграли свадьбу. Через неделю Вася ушел в армию. К этому времени окончательно созрело и решение Бушуева поехать в Москву. Никто из родных не одобрял его, только одна Манефа как-то особенно горячо поддержала.

Простилась она с Денисом тепло и просто, так, как прощаются близкие люди, уверенные в скорой встрече. У Дениса же такой уверенности не было, и он долго не мог успокоиться, возвратясь с этого последнего свидания. Взволнованный, он часа два сряду ходил по берегу Волги и, сам не заметя как, забрел в сад Белецких. Мысли его перенеслись к Варе. Как нелепо расстался он с нею!..

День был ясный, солнечный и по-осеннему свежий. На веранде лежали желтые, бурые, красные листья… Хлопотливая сойка прыгала в ветвях невысокого дубка и сбивала желуди. Падая, они гулко стучали о землю. Тихая, спокойная Волга плавно катила холодные воды, отражая разукрашенный осенью лес. Бушуев присел на скамейку, прислонился плечом к стволу яблони и закрыл глаза. И долго сидел так, чувствуя солнце на опущенных веках.

И вспомнил такой же осенний день на Каме года три тому назад. Это было под Пермью. Теплоход «Воронин», на котором плавал Денис, ждал груза. Денис бродил по лесу в окрестностях города. Осень стояла тихая, прозрачная, солнечная… В лесу было свежо, пахло сыростью и хвоей. На зеленом мху ярко алели ягодки брусники, то и дело попадались грибы – рыжики, сыроежки, грузди. Тонко и грустно свистели рябчики, а в небе, высоком и синем, курлыкала пролетная стайка гусей… Было удивительно хорошо! И вдруг эту стройную жизнь из красок и звуков стал нарушать – сначала тихо, а потом все громче и громче – какой-то посторонний, нехороший, бессмысленный, чужой звук, похожий на шарканье огромного веника по плохо оструганному полу. Денис прислушался, свернул в сторону и пошел на этот звук и вскоре вышел на широкий лесной тракт… Вздымая пыль, по тракту тянулась длинная колонна заключенных, конца которой не было видно за поворотом. Арестанты шли вразброд, покачивая маленькими заспинными мешками, лениво передвигая ноги, обутые в лапти, тяжелые кордовые ботинки, сапоги. Серые запыленные лица их были усталы и равнодушны; шли молча, понурив головы и глядя под ноги. По бокам колонны, высунув длинные языки, бойко трусили серые большие собаки, и с винтовками наизготове шагали потные конвойные. На фуражках конвойных ярко сверкали пятиконечные красные звезды. Завидев Дениса, молоденький арестантик, худенький и веснушчатый, в ватной стеганой телогрейке и берестяных лаптях, подмигнул чуть косящим глазом и, приплясывая и притопывая, запел:

Бобик спал бы,Я удрал бы.Не догнать собачкам…

– Братцы! – оборвал он сам себя и повернулся к товарищам. – Давай песню! Конвой, разреши песню…

– Валяй… – лениво отозвался ближний к нему пожилой конвойный.

– Поддержи, братцы!

Арестантик закинул голову и запел высоким, звонким и чистым голосом. Денис хорошо запомнил эту песню.

Среди топких болот пробиралися-а-аТри удалых, лихих молодца-а…

И подхватили арестанты, дружно и могуче:

Всеми силами вда-а-аль они рвалися,Где их ждали родные сердца-а-а…

И опять взвился высокий тенорок, взвился и, рассекая прозрачный осенний воздух, пролетел по-над соснами и зазвенел, зарыдал где-то в чаще леса:

Завели их в края отдале-е-енные,Где болота да во-о-одная ши-ирь…

И взметнулся хор безысходной грустью:

За вину уж давно искупленнуюПосадили в былой монасты-ы-ырь…

.

Бушуев открыл глаза медленно и неохотно. Холодная сентябрьская тень лежала на кустах малинника от дома Белецких. Все так же прыгала, хлопотала сойка на дубке. Бушуев взглянул на солнце и снова закрыл глаза. И опять потянулась перед ним длинная серая лента. Пыль над трактом подымалась все выше и выше. Шли последние арестанты, и уже видна была замыкавшая колонну подвода, на которой возле станкового пулемета сидели двое веселых конвойных… И вдруг четко и ясно Денис увидел в толпе арестантов высокого седого старика с холщовым мешком за спиной и с зипуном на согнутой левой руке. Он шел прямо, опираясь на суковатую палку и глядя поверх голов арестантов куда-то в даль. Что-то величественное, суровое и спокойное было во всей его мощной фигуре…

За вину уж давно-о-о искупленную… —

неслась песня, и в ней все сильнее, все громче звучала вековечная, безысходная русская тоска. И металась эта тоска затравленным зверем по тайге, билась о сосны, взмывала птицей в небо и камнем падала наземь…

.

– Дедушка… милый дедушка… – прошептал Денис и беспомощно прижался щекой к холодной и влажной яблоне.

XXX

С утра моросит дождь, и моросит весь день, превращая в грязь серую пахучую землю. Ровное, скучное, как скошенное поле, небо, – ни просветов, ни потемнений, сплошная свинцово-бурая пелена. Мутные ручьи уныло бегут вдоль мостовой, покачивая у тротуаров короткую зеленую травку с маленькими желтыми шариками на концах стеблей, ту особенную травку, которая растет только на улицах русских провинциальных городов. Возле кирпичного одноэтажного здания вокзала, прямо против входа, эти ручьи сливаются в огромную спокойную лужу, с радужными пузырями на поверхности. Высокие березы, окружающие вокзал, стоят тихо, не шевелясь; с опущенных ветвей медленно падают редкие тяжелые капли.

Есть какая-то своеобразная вокзальная грусть. Она незаметными, тонкими нитями опутывает уезжающего человека. Эти нити тянутся от каждого предмета, от каждого звука, от каждого запаха: от вывески «Билетная касса», от суетливых носильщиков, от дремлющих на скамейках и на полу пассажиров, от чемоданов, от мешков, от махорочного дыма, от залитой пивом буфетной стойки, от застарелых и заскорузлых особенных «вокзальных» бутербродов, от плачущих грудных детей, от свистков паровозов, от угольной копоти и запаха мазута, от лязга буферов, неторопливого стука колес – отовсюду тянется эта вокзальная грусть.

Денис Бушуев стоял в вагоне пассажирского поезда и смотрел сквозь окно на грязный мокрый перрон.

…Вокзал – несгораемый ящикРазлук моих, встреч и разлук… —

вспомнил он чьи-то стихи и взглянул на круглые вокзальные часы. До отхода поезда оставалась одна минута.