Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

Уж что-что, а эта картина Горькому должна была понравиться; и не за то ли хвалил он в свое время роман «Барсуки», как за отсутствие «красивенькой выдумки» о мужиках.

Но здесь реакция была иная.

На стол снова выставили шерри бренди».

«После чтения, – говорит Леонов, – он, пробарабанив пальцами по столу, сказал: “Что же, Леонид Максимович, хотите сказать, что русский народ жесток?”»

Вот ведь как! А Горький всю жизнь, вестимо, говорил, что народ ласков.

У Леонова хватило такта не сказать в ответ правду – оттого что она прозвучала бы грубостью.

«Я был поражен, смят», – признается Леонов.

А каково было старику, столь многого ожидавшему от своей пьесы?

Спустя какое-то время, уже после возвращения в СССР, старый знакомый и Алексея Максимовича, и Леонова – Пётр Марков, завлит МХАТа, заглянул к Горькому. Попросил почитать новую пьесу – видимо, слышал о ней.

Алексей Максимович опять побарабанил пальцами по столу и сообщил мрачно: «Вот тут она лежит. В столе. Но я вам ее не дам. Ее Леонов обругал».

И не дал. И никогда не публиковал. И в собрания сочинений она не входила.

Однако что любопытно: вредители появляются у самого Леонова в романе «Скутаревский», который он как раз в это время пишет.

То есть замечание он сделал Горькому, но спорил, по большому счету, не с ним, а с самим собой. Может, в том и была судьбоносная ошибка Леонова: пожалуй, впервые при сочинении «Скутаревского» он пошел поперек своей совести, поселив в сложный и неоднозначный роман вредителей, в которых не совсем верил сам. Предположим, что Леонов надеялся на дальнейшее укрепление своих позиций в литературе за счет нового романа, на успех, в конце концов, но эффект получился противоположный: «Скутаревского» разгромили в печати. И это было первое серьезное поражение писателя Леонова.

О «Скутаревском» мы поговорим подробнее чуть позже.

Чуждый?

…Возвращаются они, впрочем, вместе, внешне довольные друг другом.

В Мюнхене заезжают по случайности именно в ту пивную, где 8 ноября 1923 Гитлер начал свой пивной путч.

Кстати, их возвращение было еще одним проявлением доверия к Леонову со стороны власти – не кто иной, а именно он вез Горького в Страну Советов.

А чтобы Леонову доверяла не только власть, но и родная жена, еще в Сорренто Горький специально для Татьяны Михайловны написал шутливое «удостоверение»:

«Канцелярия Его Католического Святейшества и властителя града Ватикана папы Пия XI по наблюдениям за благонравным поведением литераторов Союза Советов сим удостоверяются, что литератор Союза Советов Леонид Леонов, пребывая в Италии, вел себя примерно, благонравно, на особ женского пола внимания не обращал и греховного желания исследовать оных не обнаруживал, пил умеренно».

Полонский видел Леонова и по возвращении, на одной из литературных встреч, в мае 1931-го, и записал в дневнике:

«Леонов приехал из Италии с Горьким. Новый мешковатый костюм, франтовские ботинки, заграничные чулки. Но из-под этой “шкурки” глядит милый русский купчик, с почти что детским пухлым лицом, с умными темными глазами, развернутыми черными бровями.

Он слушает внимательно, но сам не выступает. Вдруг, придвинувшись ко мне, спрашивает: “Скажите, это плохо, что я не умею говорить?”

Он не может выступать публично: речь его клочковатая, он волнуется, начинает кусать губы, морщить лоб – того и гляди расплачется. Все его публичные выступления одинаковы: он говорит что-то о “неблагополучии”, о “трагедии” писательского существования и т. п.

И сегодня он ввернул как-то мне на ухо: “Вот говорят о «попутничестве», о «союзничестве», а мне «сумно» – ничего не понимаю. Как быть «союзником»?”».

Леонов, думается, подзадоривал ортодоксального большевика Полонского. Парой месяцев раньше в дневнике Полонский вдруг догадался (а потом забыл, наверное), что Леонов – «симулирует волнение». Он симулировал, и если бы боялся – книг своих жутких, о которых мы еще много чего скажем, ни за что не стал бы писать. И это леоновское умышленное косноязычие всегда служило ему защитой.

А вопрос его, на ухо Полонскому произнесенный, можно переложить на другие слова.

Например, такие: «“Союзничество”, “попутничество” – это всё понятия знакомые, но кому я могу быть союзником и попутчиком здесь, когда я пишу – туда?»

И – указательный палец вверх.

Леонов же, мы помним, признавался, что в те годы за рабочим столом неизменно чувствовал, как разговаривает с небом.

Конечно, ему «сумно» было: новой власти многое возможно было отдать, но не душу же, не Божий свой дар.

Тем более после того, что Горький ему сказал.

Есть еще одна любопытная запись в дневнике Полонского: он рассказывает, как был в гостях у художника Алексея Ильича Кравченко. Присутствовали другие художники, был и Леонов с женою.

«Разговор не клеится, ужин, вино – потом фокстрот под патефон, – как всегда брезгливо вспоминает Полонский. – Фокстрот уже надоел, сегодня так же, как год назад, – но это единственное удовольствие. Пляшет и Леонов, развязничая, полагая, что ему можно дурачиться. Упоен своей всемирной славой. Так, между прочим рассказывает, что получил сводку английских статей о его романе.

С Горьким запанибрата. Но все это с сознанием достоинства, как будто так и быть все должно. Мимоходом издевается над своими официальными друзьями, над надгробными речами, над “выдержанностью” товарищей и т. д. Внутренне – насквозь чужой революции, занятый своей литературной карьерой, своей личной судьбой и своим будущим. Во время танца подсел, и мы обменялись несколькими фразами о литературном положении. Его мысль: “Мы (то есть он да, может быть, Иванов) выдержим, у нас спина крепка, наш хребет не перешибешь”. Это значит, они пройдут сквозь строй всяких требований <…> у них хребет крепкий. Какая-то новая формация исконно-расейского: “ён выдержит”. Представление Леонова о литературном положении таково: “попутчикам – крышка”, напосты их задавят, оттеснят, – все попутничество подохнет, а он да, может быть, Иванов – “выдержат”. Странное понимание. Все россказни о “перестройке”, выходит, чепуха».

Полонский, конечно же, вновь упрощает. Отношение Леонова к революции было сложнее: и приведенные письма Леонова Горькому, и собственно сами леоновские книги – тому главное доказательство.

Просто, когда Полонский пишет о Леонове «чуждый революции», он не понимает, что именно в это время Леонов приблизился к революции настолько близко, насколько мог. Мало того, он намеревался и далее идти с нею «по пути», но талант не разменивая свой.

Веселое мужество демонстрировал Леонов, Полонскому вовсе не ясное. Он-то желал от него стопроцентного большевизма.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});