Струны памяти - Ким Николаевич Балков

я в родную деревню езжу. Весело!..

Но Хохрякову не было весело. Он почти не смотрел на соседа, больше глядел в окошко и думал о том, что тот мешает ему, не дает сосредоточиться, мысли в голове теперь рваные какие-то, безликие, мысли ни о чем… Ни о чем ли?.. А те слова соседа: «Вот и еду… и еду…» Смешные слова, но не выкинешь их из головы, прилипчивые. «А чего же я-то?.. И тумбочку на могиле отца не поставил. Все некогда, некогда…»

Ближе к полудню автобус поднялся на серое, а местами ржавое, в белых снежных наметях, взгорье, остановился. Люди стали выходить на дорогу. Вышел и Хохряков. Сосед оказался подле него:

— А вон там, — сказал, — видишь, в ложбинке-то… Улюбчукан там. — Улюбчукан?.. — В душе что-то саднящее, сказал поспешно: — Вы там шоферу… А я уж сам дойду, тут недалеко. — Заскочил в автобус, взял кожаный, с наклейками, чемодан, спрыгнул на дорогу. Пошел… Но не прямо, не по наезженной колее, взял правее, и скоро очутился в белой березовой роще, снегу тут больше, и идти труднее, но не это заставило остановиться, другое, смутное и тревожащее… Опустил чемодан на землю, дотронулся рукою до старого, с желтой корою дерева, глянул вверх: ветви у дерева толстые и кривые и уже начали засыхать… Девчонка, смуглолицая, с большими, в них были и удивление, и испуг, темными глазами, вдруг взяла его за руку, четырнадцатилетнего: «Митя, Митя, посмотри, какое большое дерево и какое красивое!..» Не сразу отпустила его руку, а потом подбежала к березе, залопотала, обхватив ствол: «У, какая большая!.. Самая главная, и от нее вся эта роща. А ветви-то, ветви, подойди ко мне, посмотри!..» И он подошел, и она спросила: «Тебе нравится?..» Он отвел глаза от далекого и нехотя: «Пасмурно… Вроде как в ненастье…» — «И вовсе нет, и вовсе нет…» Девчонка-девчонка… и говорили про нее в школе: «Не в себе малость, и с Митькою дружит, а из него не всякий раз и слово вытянешь. Вон какой…» И бродил он с нею по деревне, а то и за околицу выходили, и она все лопотала, лопотала… И по первости это нравилось, но потом стало скучно. Да и пацаны, куда от них денешься, начали дразниться: «Жених и невеста сделаны из теста…» И сказал: «Нынче я не пойду с тобой. И завтра тоже не пойду… Вон и газету надо нарисовать…» И она сникла, но спорить не стала. И еще годы спустя он ловил на себе ее взгляд, только это ничего не вызывало в душе.

Он долго стоял подле старого дерева, потом медленно пошел по узкой, скользкой тропе, которую отыскал, как только березовая роща осталась позади. Чемодан оттягивал руку, но он не замечал этого. Чувство, близкое к беспокойству, владело им, и он не знал, откуда и почему оно появилось, и оттого не мог освободиться от него. Привыкший к ясности во всем, что касалось его, он был теперь смущен этим. Оказывается, и он не знает себя до конца, не всегда умеет сказать уже, казалось бы, ставшее привычным: делай дело, обо всем остальном забудь… Оказывается, и в его душе есть такое, над чем он не властен, нечто дремавшее до времени, а теперь заявившее о себе властно и требовательно и внесшее в душу смуту.

А тропа спустилась к ручью, покрытому серым и каким-то дряблым льдом, он и не заметил бы этого ручья: был тот и мал и неказист, и не сразу можно было разглядеть его посреди ровной белой степи, но что-то словно бы вдруг остановило его и сказало ему: «А вот тут есть ручей, помнишь?.. Мальчишкою ты бегал сюда и любил пригоршнями пить студеную воду и растирать озябшие руки…» И он, не понимая, что творится с ним и не владея собою, будто и не он смеялся над теми, кто не умеет справиться со своими чувствами, сказал: «Да, да, помню… Конечно, А сказав, смутился: он не помнил этого ручья, не помнил и того, как бегал сюда… Впрочем, что-то вроде бы было: знойный день и жгуче-ледяная вода, и отец подле него, стоит и смотрит, как он ополаскивает лицо: «Холодна?.. И я говорю, холодна… То и хорошо. И усталость снимает, и на сердце веселее делается. Иль не так?..» И ответил бы: да, конечно… но, как не раз уж случалось, промолчал. И отец не обиделся, вздохнул только и стал говорить о том, что Митька, сын его, все больше отдаляется от него, а это не так уж и хорошо: люди должны жить друг подле друга, деля и радости, и печали, тем паче — родные по крови люди… Он говорил так, будто Митьки не было рядом. Он вообще-то в последнее время чаще всего говорил, ни к кому не обращаясь и ни у кого не ища сочувствия. А бывало, посмотрит на Митьку долгим взглядом, словно бы хочет спросить о чем-то, но не спросит. И Митьке было неприятно чувствовать на себе этот его взгляд, и он старался поскорее уйти. Раньше отец любил ласково потрепать сына за вихры: «Эк-ка, растут-то, растут-то!.. знать, на неделе опять пойдем к хромому Булату стричься». Но в последние год-другой он и этого не стал делать. Ему словно бы неловко было перед сыном за что-то… Быть может, за то, что не многое сумел дать ему, а может, еще за что-то, о чем и хотел бы сказать, да не скажет, потому что и сам не до конца понимает всего: уж больно закручено в жизни — вроде бы и ладно, что растет сын толковым и знающим, а все ж недостает в нем чего-то — ласковости ли нету, доброты ли?..

Чудно все же: токи какие-то от ручья ли вот этого, под серым и дряблым льдом, от чего ли иного, и скользят по сердцу, и скользят, а бывает, и войдут в него, и тогда Хохрякову кажется, что он и не человек вовсе, а палый березовый лист, что лежит на холодном снегу, и студено ему, и одиноко…

Но подует ветер и полетит березовый лист высоко над землею и уж не видать его, а может, то и не березовый лист вовсе, а его мысли, сильные и дерзкие, и уж не за себя говорит Хохряков, а за отца и не своими чувствами живет теперь, а отцовыми… Будто поменялись они местами, и говорит Хохряков-старший сыну: «Ну что, приехал? За тем ли приехал, чтоб посмотреть, как живут земляки, по делу