Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Ответил Михаил Александрович только двумя словами:

– Так написалось».

Шаг за шагом, статья за статьёй – начался критический накат на Шолохова.

Литературовед Сергей Динамов, на самом деле Оглодков, в статье «“Тихий Дон” Мих. Шолохова», опубликованной в журнале «Красная новь», 1929, № 8, уверял: «Белые для Шолохова – враги, но герои, красные – друзья, но не идут в сравнение с белыми». И продолжал: «Не сумел Шолохов передать и энтузиазма рабочего класса и крестьянства. Странное равнодушие сквозит в его описании борьбы с контрреволюцией. Единственный развернутый образ большевика, а значит и единственное противопоставление огероиченным белым – Бунчук – снижен Шолоховым, показан сломавшимся и в горе своём по убитой жене – отвратительным».

Иоанн Нович, на самом деле Файнштейн, в статье «Пролетарская литература», опубликованной в «Ежегоднике литературы и искусства», признавая, что по итогам 1928 года Шолохов «сразу вырос в крупную писательскую величину», ставил автору на вид: Григорий должен пойти в большевики! И вбивал непререкаемое: «Всякий другой путь, пожалуй, покажется насильственным и отменит опубликованные части романа в их значении для пролетарской литературы».

Критик Михаил Майзель опубликовал тогда сразу две рецензии на роман: в журнале «Знамя» и в журнале «Звезда». Он уверял, что «временное участие в гражданской войне на стороне большевиков» Мелехова «плохо мотивировано». Вот дали бы Майзелю в руки перо – он бы мотивировал как следует, – загнанно скалился улыбкой Шолохов.

Резал глаз критику и шолоховский стиль: «Шолохов пишет: “Пластая над головой мерцающий визг шашки”. Непонятно, как можно пластать визг. Неубедительно звучит сравнение “борода цвета линялой заячьей шкуры”. Как будто все должны знать, какого цвета бывает заячья шкура, да к тому же ещё полинявшая. Или “роса, брызнувшая молозивом” и т. д. Это, правда, мелочи, но во множестве рассыпанные по роману они досадно мешают повествованью».

Между тем, фраза «пластая над головой мерцающий визг шашки» даёт предельно чёткий и зрительный, и слуховой, и психологический образ. А линялую бороду и брызнувшую молозивом росу способны вообразить себе даже те люди, которые не видели ни живого зайца, ни жёлтую клейкую жидкость, вырабатываемую людскими и звериными самками в последние дни беременности.

Михаил Обухов свидетельствует, вспоминая 1929 год: «…многие критики в то время скучно жевали резину о пристрастии писателя к бытовизму. Помню, разговорился я с одним из таких критиков.

– Вы преувеличиваете значение таланта Шолохова, – авторитетным тоном внушал он мне. – Шолохов не имеет своего языка и формы, он целиком зависит от Льва Толстого и Мельникова-Печерского».

Остаётся лишь дивиться упрямству Шолохова.

Левицкой он так и сказал:

– Сколько бы ни изгалялись браты-писатели, оказавшиеся через одного лютой сволочью, – а Гришку я напишу таким, каким считаю нужным.

Левицкая, кажется, первой заметила: в Мелехове явно кроется что-то автобиографичное. Он сам как Гришка был. Соврать – значит, предать и Харлампия Ермакова, зарытого в землю, и отцовскую память, и свою собственную совесть.

Сдался бы Шолохов – не было бы такого романа.

* * *

Какое-то время он был уверен, что всё поправимо. Третий том ещё находился в работе – публикацию неизбежно пришлось бы остановить и так.

В апреле в журнале «Пламя» был опубликован фрагмент 9-й главы романа. В мае, в газете «Красноармеец и краснофлотец», – начало 8-й части.

Запрета не было.

Чтобы как-то уйти от пережитого, в последние дни апреля Шолохов поехал по верхнедонским станицам. Отмотал в течение двух недель на лошадях 500 вёрст по округе.

Это было главное в нём качество: человечность, обращённость к земле. В любой горести – он шёл к людям, а не от людей.

Ведь мог бы иначе жить: остаться в Москве, раз такие хороводы вкруг его имени водятся. Так и сидел бы там в редакции «Правды» – возле Марии Ильиничны Ульяновой. В ЦДЛ бы обедал со стариком Серафимовичем. С Авербахом чай попивал бы. С рапповцами добивал бы «Кузницу». С Фадеевым на заседания ходил бы. Носил бы коньяк в редакторскую Госиздата в ожидании заявленных 24 тысяч рублей. Заводил бы знакомства в ЦК.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Вместо этого Шолохов следил за хлебозаготовками и горевал о судьбе крестьян. Левицкой отчитывался: «Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает. Имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хопёрском округе у самого истого середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится. И как следствие умело проведённого нажима на кулака является факт (чудовищный факт!) появления на территории соседнего округа оформившихся политических банд.

Вчера меня разбудили в 2 ч. ночи вёшенские милиционеры. Прибежали за седлом».

Шолохов был уже настолько обеспечен, что имел запасные сёдла: жил богаче, чем станичная милиция.

«Выезжала конная разведка вёрст за 25, т. к. банда ожидалась в районе одного из наших с/сов<етов>. Сегодня выяснено: банда численностью в несколько десятков сабель (конная) пошла в глубь Хопёрского округа. Вновь возвращается 1921 г., и если дело будет идти таким ходом и дальше, то к осени край будет наводнён этими мелкими летучими отрядами. Горючего материала много».

«Об этом свидетельствует и наш авторитетный орган, высылавший отряд по борьбе с бандитизмом. Что же это такое, братцы? Дожили до ручки? В 29 г. и банда. Ужасно нелепо и дико. Если их не разгромят, то они уйдут в Красную Дубраву (лес протяжением на многие десятки вёрст в 40 в. от Вёшенской), и оттуда их не выкуришь никак и ничем. Там в 1921 г. 1½ г. жили бело-зелёные, их жгли, выкуривали, извели несколько десятин леса и не выкурили. Лес в гористой и овражистой местности. Жили они там и лишь в 22 г. вышли добровольно, по амнистии».

Тут с Левицкой говорит автор ещё не написанного, четвёртого тома «Тихого Дона».

И далее – беспощадное, предвещающее подобную переписку Шолохова со Сталиным:

«Мне не хочется приводить примеров, как проводили хлебозаготовки в Хопёрском округе, как хозяйничали там районные власти. Важно то, что им (незаконно обложенным) не давали документов на выезд в край или Москву, запретили почте принимать т-мы во ВЦИК, и десятки людей ехали в Вёшенскую (другой край, Сев<еро-> Кавказ<ский>), слали отсюда Калинину т-мы, просили, униженно выпрашивали, а оттуда лаконические стереотипные ответы: “Дело ваше передано рассмотрение округа”. Один парень – казак х<утора> Скулядного, ушедший в 1919 г. добровольцем в Кр<асную> армию, прослуживший в ней 6 лет, красный командир – два года, до 1927 года, работал пред. сельсовета. В этом году имел: 6½ д<есятин> посева, 1 лошадь, 2 быка, 1 корову и 7 душ семьи, уплачивал налог ед. с/х. в размере 29 р., хлеба вывез 155 п<удов>, до самообложения чрезвычайной комиссией в размере 200 п. (в четырёхкратной замене 800 р.). У него продали всё, вплоть до семенного хлеба и курей. Забрали тягло, одежду, самовар, оставили голые стены дома. Он приезжал ко мне ещё с 2 б<ывшими> кр<асноармей>цами. В т-ме Калинину они прямо сказали: “Нас разорили хуже, чем нас разоряли в 1919 г. белые”. И в разговоре со мною горько улыбался. “Те, – говорит, – хоть брали только хлеб да лошадей, а своя родимая власть забрала до нитки. Одеяло у детишек взяли. Просил, купить хотел, взял бы денег взаймы. «Нет, мол, денег нам не нужно, лови 14 штук курей”.

Вот эти районы и дали банду. А что творилось в апреле, в мае! Конфискованный скот гиб на станичных базах, кобылы жеребились, и жеребят пожирали свиньи (скот весь был на одних базах), и всё это на глазах у тех, кто ночи не досыпал, ходил и глядел за кобылицами… После этого и давайте говорить о союзе с середняком. Ведь всё это проделывалось в отношении середняка».

Так начиналась «Поднятая целина». В эти майские недели зарождалась её интонация, тема, мука.