Битвы за корону. Прекрасная полячка - Валерий Елманов

— Не боюсь, — пренебрежительно отмахнулся я. — Ты ж не пропойца какой. Затосковал без дела, вот и все. Да и чарку сыскать тебе недосуг будет. Учеба-то с утра до вечера — когда пить? Разве что по случаю моего приезда усугубим, вот и все…

Ничего не скажешь — усугубили. Даже у меня самочувствие наутро оказалось не ахти, хотя я и старался воздерживаться. Насторожили меня кое-какие рассказы о знатных детишках, оказавшихся далеко не столь послушными, как хотелось. Говорили о них вскользь, промежду прочим, но тем не менее сказано было достаточно, и я решил завтра первым делом лично понаблюдать, насколько все серьезно.

Да и сама обстановка за столом… Как-то обособленно держались сотники полков. То, что они сидели не как попало, а строго разделившись, куда ни шло. А вот то, что ветераны Первого, занимавшие одну сторону стола вместе с ближним ко мне Долматом Мичурой, назначенным главным, эдак пренебрежительно поглядывали на сотников Второго, возглавляемых Микитой Голованом, мне не понравилось. Получается, и тут своего рода местничество.

Но с этим я разобрался быстро, подняв чарку за боевое братство и напомнив, что гордость за свой полк — одно, а чванство — иное. Да и перед кем? Все, кто тут сидит, не со стороны взяты, совсем недавно тоже в Первом служили. А что ныне к соплякам приставлены, так в том потерьки чести нет, напротив. Подбирали-то мы туда с Христиером Мартыновичем не худших — лучших. И сами они от такого перехода своего высокого гвардейского звания не утратили.

Я еще много наговорить успел и, надо сказать, цели своей добился — разговорились, загомонили, загудели, вспоминая и как Эстляндию брали, и как на ратушах знамена русские крепили, и как мерзли у костров в чистом поле… А когда общие воспоминания имеются, поневоле сердце оттаивает. К концу пирушки и вовсе удивляться принялись: а чего это они друг дружки сторожиться стали? А ветераны Первого еще и сочувствовать с моей подачи принялись — мол, и впрямь вам ныне куда тяжелее, всякую бестолочь уму-разуму учить.

А я снова тост, но на сей раз про общее дело. Одни учат, а другим тоже поглядывать надо и позже, но тихонько, оставшись наедине, чтоб командирский авторитет своего боевого товарища перед подчиненными не уронить, подсказать, советом помочь. Со стороны-то виднее, чего не так делается.

Да и «бестолочь» не упустил из виду, поправил аккуратно, напомнив, что они и сами не так давно в бестолковых хаживали. Вот когда кто-то из новобранцев и через полгода-год по-прежнему неумехой останется, дело иное. Хотя из Первого кое-кого тоже отчислять пришлось — во всяком хлебе не без мякины. А ныне с насмешками в их адрес погодить надо. Цыплят и то по осени считают, а тут воин, ратник, да не просто — будущий гвардеец.

Корела меня приятно удивил. Сидел чинно, чарки опрокидывал, но по уму, не частил, а через одну, а то и через две. С рассказами о своих подвигах не вылезал, больше слушал. Да и я, когда представлял его, былые заслуги обошел сторонкой, все больше напирая на личные достоинства. Ни к чему рассказывать, от чьего войска он, сидя в Кромах, несколько месяцев отбивался.

— Ладно уж, княже, научу твоих гвардейцев чему могу, — буркнул он мне в конце вечера.

Одно плохо — когда я вернулся к Годунову, оказалось, что Федор недолго пробыл в своей опочивальне. Едва я ушел, как он вновь вернулся за стол и так налакался, что я еле-еле до постели дотащил. Интересно, к добру оно или к худу?

Почесав в затылке, я решил, что к добру. Когда голова наутро трещит, о любви не очень думается. Но на всякий случай решил с учетом столь бурной реакции престолоблюстителя сегодня Любаву на арену не выпускать, рано. И, предупредив ее о нежелательности встречаться с Федором, отправился на занятия, прихватив с собой царевича.

Поначалу я, как и запланировал, никуда не встревал, желая поглядеть со стороны как и что, взяв под пристальное наблюдение один из десятков. Пищи для размышлений хватало. Началось с построения. Маленький Иван Хованский упрямо не хотел вставать замыкающим, а Григорий Колтовский непременно желал занять в своем десятке первое место, хотя еще два человека были немного повыше его. Не угомонились они и после окриков десятника Туеска.

— Да что уж назаду? Там меньшому место, — заупрямился Хованский, стойко держась за середку.

Десятник покосился на меня, ожидая помощи, но я, стоя сбоку, метрах в десяти от строя, сделал вид, будто не замечаю умоляющего взгляда. Туесок подумал и… махнув рукой, не стал настаивать на своем приказе.

«Неправильно», — отметил я и скользнул взглядом по соседним десяткам. Ну да, точно такие же проблемы.

На стрельбище шутки, не совсем добродушные, а подчас и откровенно язвительные, так и сыпались из княжат. Особенно отличался все тот же Хованский, очевидно пытаясь компенсировать свой малый рост длинным языком. Правда, стрелял он хорошо — этого не отнять. Но зато после каждого удачного выстрела норовил подчеркнуть свое превосходство.

— Не твоему носу рябину клевать. — Это он промазавшему долговязому Ипату. — Каково семя, таково и племя. Лучше б ты в богомазах оставался, яко твой батюшка, глядишь, прок получше был.

— А ты бы научил, сделал милость, — добродушно откликнулся тот.

— Тебя учить, что мертвого лечить, — пренебрежительно отозвался Хованский и, повернувшись к сыну кузнеца Якиму, обогнавшему его в меткости, продолжил: — Ишь, посадили мужика к порогу, а он под святые лезет. Все одно: первым тебе не бывать. Свезло ныне, а так я куда лучшее стреляю.

— А ты не надувайся, не то лопнешь ненароком, — огрызнулся Яким. — А то ишь разоделся, как в свят день до обедни. Сам-то давно ли зашелудивел, да уже и заспесивел.

Хорошо поддел. Я, не удержавшись, крякнул, но отвернулся, чтоб не заметили, на чьей стороне мои симпатии, — нейтралитет так нейтралитет. Хованский же, покраснев от злости, еще пуще напустился на сына кузнеца:

— А ты не суйся, ижица, наперед аза. Не велика спица в колеснице. Да не больно-то кичись, лучше в ножки поклонись, не то воеводой стану, припомню тебе твои срамные речи, инако запоешь. А то ишь, назвали мужика братом, а он норовит и в отцы.

Подколки и подковырки продолжались и позже — во время занятий на турнике, где Хованский, как ни старался, не сумел всех обогнать, подтянувшись всего семь раз, и за обедом, и после него.

Я слушал и мотал на ус. Получалось, и я кое в чем недоглядел. Но итоги подводить не стал — рано. Вместо этого я, чуть помявшись, попросил Годунова о небольшой услуге. Мол, вижу, не до меня тебе и ни до кого вообще, душа болит, и всякое такое, но оно и тебе полезно — отвлечешься немного. Тот молча выслушал меня, равнодушно кивнул, но сделал именно так, как надо. И когда на следующий день восемь сотен Второго полка выстроились поутру, готовые разойтись по своим учебным местам, к ним из воеводского домика вышел Федор.

— А что Ерпил, богу мил, не забыл, чай, как ты меня гонял позапрошлым летом? — осведомился он у одного из сотников.

— Нешто таковское забудешь, — отозвался тот.

— Правда, ты в ту пору, помнится, в десятниках хаживал, а ныне эвон, до сотника дошел, важная птица. Поди-ка, ежели обратно к тебе в рядовичи попрошусь, и не возьмешь, ась?

— Напрасно ты так обо мне. Хорошему ратнику я завсегда рад, — откликнулся Ерпил.

— Ну тогда принимай. В какой десяток встать повелишь?

— Эвон, в четвертый, — указал Ерпил, крикнув десятнику: — С пополнением тебя, Вешка!

— Эхма, где наша не пропадала! — вслед за Федором залихватски грянул я шапкой оземь. — Коль такое дело, то и я не хочу от престолоблюстителя отстать. Слышь-ка, Бузина, — окликнул я командира соседней сотни. — Возьми меня. Авось пригожусь да послужу, как умею.

Пока шел к своей сотне, Ерпил обратился к Годунову, занявшему место в строю, и строго заметил ему:

— Хошь ты и престолоблюститель, ан ныне не свое место занял. Еще двоим уступи, чай, повыше будут.

Федор молча кивнул и поменялся местами с двумя ратниками, а Ерпил напустился на Вешку:

— А ты чего молчишь?! Али не зришь, что он на полголовы помене Головля? — И переключился на остальных десятников: — А что, прочих не касаемо?! Куды глядите? Колтовский, ты почто первым встал? А ты, Барятинский? А Головин? Хованскому и вовсе место назаду, а он, ишь, сызнова в середку влез.

Оживившиеся десятники ринулись перекраивать строй, и на сей раз им никто не возражал.

Годунов и дальше в основном молчал, ни в чем не переча, даже когда на него покрикивал десятник. Это было мною тоже оговорено заранее, и не только с ним, но и со всеми остальными, начиная с Вешки. Впрочем, думаю, если б я и не предупредил царевича загодя, он бы все равно помалкивал — не до того ему было.

Итоги я подвел к вечеру, собрав всех княжат, боярчат и прочих сынишек знатных родителей. Для начала объявив во всеуслышание, что низкий род службе не помеха, во всяком случае в моем полку, я перешел к конкретике. И перво-наперво потребовал, чтоб к завтрашнему дню все они скинули с себя нарядные одеяния, став такими, как прочие.