Исповедь сталиниста - Иван Стаднюк

Их разговор был мне хорошо слышен, и я еще раз убедился, что люди в ЦК имеют немалую власть. Адмирал извинительно доказывал, что подполковник Стаднюк за непочтительность к начальству конечно же заслуживает отсидки на гауптвахте, но согласился отменить свое распоряжение — все-таки речь шла о члене Союза писателей.

10

Казалось, конфликт был исчерпан, я мог спокойно продолжать работу в журнале, но спокойствие мое было призрачным, ибо понимал, что я уже «меченый». Нужен только случай, чтоб свести со мной счеты. Да они, счеты, как мне казалось, уже потихоньку и сводились: давно и не единожды представленный к званию «полковник», я продолжал ходить в подполковниках документы, как сказал мне приятель из управления кадров, к ним не поступали. Возможно, меня угнетала презренная мнительность. И логика подсказывала: для адмирала я слишком мелкая «сошка», чтоб он занимал мной свои мысли.

Но к истине ведут сомнения. И я поделился ими со своим другом Григорием Поженяном, поэтом, бывшим военным моряком. Пожалуй, человека с более интересным — взрывным, бурным и целенаправленным — характером я в своей жизни не встречал. Да и поэт он, в моем даже нынешнем понимании, один из крупнейших в советской литературе.

Познакомил меня с Поженяном приехавший тогда из Симферополя Дмитрий Холендро. Мы сидели в гостиничном номере, и Гриша читал нам стихи о море. Я был в восторге и от стихов, и от манеры их чтения автором. Биография поэта тоже впечатляла: заслуженный, орденоносный морской офицер исключался из Литературного института за «политическую неблагонадежность». Когда тогдашний ректор Литинститута Федор Гладков, объявляя ему приказ об исключении, воскликнул: «Чтоб вашей ноги здесь не было!», — Поженян ответил: «Уже нет здесь моих ног!» — И тут же, в кабинете, встал на руки и так, вверх ногами, вышел из здания института на Гоголевский бульвар и, в сопровождении кого-то из друзей, «дошагал» до пивной на Пушкинской площади… Потом работал в Калининградском порту котельщиком, а со временем был восстановлен в институте…

Я еще продолжал работать в Воениздате и пригласил Поженяна сотрудничать у нас — рецензировать поэтические рукописи — хоть какой-то будет заработок, в котором он очень нуждался.

С каждой новой встречей наша дружба крепла. Некоторые мои друзья тоже подружились с Поженяном, особенно Михаил Алексеев, угадав в нем не только славного, пусть и хулиганистого, человека, но и обладателя истинного таланта.

Многие его стихи и поэмы мы запоминали наизусть, а потом были свидетелями рождения первых стихотворных книг Поженяна — «Ветер с моря», «Штурмовые ночи», «Жизнь живых», «Степкино море»… Еще и еще выходили его сборники, вплоть до избранных изданий. Большую славу принес Григорию Михайловичу художественный фильм «Жажда», поставленный по его автобиографическому сценарию. В народе зазвучали поженяновские песни; наиболее любимыми из них стали песни «Мы с тобой два берега» и «Путь к причалу».

В каждом из нас еще долго жили воспоминания о войне. Сиживая в дружеском кругу, мы часто делились ими. Но то, о чем рассказывал нам Гриша, порой казалось невероятным, хотя боевые ордена (в том числе Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны) и многие медали на груди свидетельствовали о былых его ратных делах на Черноморском флоте. Мы знали, что Уголек (он же Поженян) участвовал в рискованных морских десантах, в фантастической операции по захвату у немцев Беляевской насосной станции, чтоб дать Одессе воду, оказывался в одиночестве во вражеском тылу и уже был зачислен в «пропавшие без вести»… Не во все из рассказываемого Гришей мы верили, но сомневаться вслух у нас не полагалось; более того, мы даже весело подзуживали друг друга, провоцируя на новые, казалось, фантазии.

Но однажды Поженян поведал такое, во что мы с Алексеевым откровенно ему не поверили. Речь шла об участии экипажа катера, которым Григорий командовал, в знаменитом Эльтигенском десанте. Во время жестокого обстрела немцами приближавшихся к берегу отрядов катеров заместитель Григория Поженяна по политчасти спрятался под тумбой штурманской рубки. Ничего в этом зазорного не было, но замполит… уснул под тумбой! Катер высадил на берег морскую пехоту, экипаж поддержал ее огнем… Шел бой, а замполита не было… Обнаружили его на обратном курсе. И разъяренный лейтенант Поженян приказал матросам выкинуть старшего политрука в бурун (пенистый след катера). «Как очухается, выловите его обратно!..» Приказ есть приказ: выбросили офицера в море, потом вновь втянули на борт.

Разве можно было в такое поверить? Мы не поверили. Григорий это заметил и, как бы в укор нам, прочитал стихи:

Что-то все у меня не ладится.То весною зима приластится,То зимой, в декабре, за стекламиПтиц обманут ветрами теплыми.

Что-то все у меня навыворот.То за горькую правду выпорют,То за самую малость малуюВдруг погладят рукой беспалою.

Да и сам-то я, словно маленький,То с достоинством губы выпячу,То, зарывшись в подоле маменьки,Чтобы люди не знали, выплачусь.

Где ж вы, деды морозы добрые?Вы такие ж, как я, бездомные.Где ж ты, палочка выручальная?Ты такая ж, как я, случайная.

Не встречались вы на роду моем.Вас такие ж, как я, придумали.Новогоднею ночью бесснежною,Чтоб вы стали людской надеждою.

Не стали мы «пороть» Гришу за «горькую правду», более того, притворились, что поверили в истинность его рассказа; на войне, мол, всякое бывало.

Так вот, поделился я с Поженяном своими тревогами, родившимися после конфликта с адмиралом.

— Пустяки все это! — ответил мой дружок. — Давай я тебя познакомлю с моим адмиралом — Октябрьским Филиппом Сергеевичем. Я служил под его командованием, теперь мы иногда встречаемся, пьем по чарке и плачем, вспоминая погибших друзей…

Через какое-то время мы сидели в гостях у адмирала Октябрьского (Иванова), командовавшего в войну Черноморским флотом. Гриша привез ему только что вышедший новый поэтический сборник, а меня отрекомендовал как своего ближайшего друга и автора замеченной зрителем кинокартины «Максим Перепелица».

Мне, «сухопутному» солдату, слушать разговоры о войне на море было очень интересно. Адмирал Октябрьский часто обращался в воспоминаниях к тем боевым операциям, в которых отличался катер Поженяна, и рассказывал о них куда масштабнее, чем это мы слышали от самого Григория Михайловича. Всплывали новые, остродраматичные эпизоды, и я стал убеждаться не только в том, что слышанное от Поженяна — сущая правда, но далеко не полная, обедненная. Вспоминая его «похождения» во время войны, адмирал Октябрьский иногда поругивал Гришу за былые излишние вольности. И вдруг, ткнув пальцем в грудь Григория, пожаловался мне:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});