Наказание свободой - Рязанов Михайлович

Предположим, работяга не истратит на себя ни копейки. Но и тогда через полгода не выкарабкаться. А если назван срок и должник в него не уложился? В таком случае неотвратимо наказание — конфискация того, что тебе принадлежит или дано государством во временное пользование, — обмундирования и прочего. А если на долг установят процент? И за год из кабалы не выбраться. А кабала должника — страшная кабала. Оказавшись в таком положении, должник не принадлежит себе и в той мизерной части, какая ему дозволена в условиях заключения. В любой оговорённый момент у него отнимут всё и разденут до нательного белья. А то и его заставят скинуть. И — живи как хочешь. Голый.

За неуплаченный, особенно карточный, долг выигравший или его преемник имеют право даже убить или обесчестить. Что хуже смерти.

Так что же ожидало моего соседа по очереди в ларьке? Всё зависело от «потерпевшей» стороны. Ладно, если у «ответчика» нашлась возможность возместить «долг» сразу. Например, накопления имелись в заначке, денежный перевод с воли получил или ещё какой-то счастливый случай подфаркнул. Но едва ли… Эх, мужик, мужик! Заворожил тебя, лишил рассудка тот рулончик. Ну что бы подумать самую малость — нет! Хватательный рефлекс сработал: деньги! дармовые! хапай первым! Пока другой, порасторопнее, не выхватил из-под носа.

Нет, не перевоспитал того мужика лагерь. Хотя и называется трудовым и (наверное, в насмешку) — воспитательным.

Встретившись с тысячами таких же, как сам, несчастных, я не нашёл среди них ни одного, кого тюрьма и лагерь перевоспитали бы. Если подобное и случалось, так всегда в худшую сторону. И это хорошо усвоили те, кто сделал ставку на «оброненный» и поэтому якобы ничейный рулончик. И не ошиблись в своих расчётах. И обратись тот мужик к авторитету — блатарю-блюстителю неписанных тюремных «законов справедливости» — с обжалованием «решения», разборка, безусловно, закончилась бы в пользу мошенников. Словом, куда ни кинь… Да иначе и не могло быть, потому что в той волчьей стае, которая зовёт себя преступным миром, властвует такой «справедливый» «закон»: попался — отвечай. По форме он безукоризнен, а по сути — произвол. «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

Этот эпизод вспомнился почти через тридцать лет. И я снова увидел затравленный взгляд несчастного и запоздало укорил себя, что не вступился за попавшего в капкан, не попытался вызволить…

В горестных своих раздумьях я оторвался от рукописной книги, чудом уцелевшей из одной из сотен тысяч уничтоженных за последние несколько десятилетий как «идеологически вредные», составленной старообрядцем для вступающих в самостоятельную жизнь юношей. Палец так и застыл на окончании назидания, гласившего: «… тот потеряет всё».

Письмо

А на дворе чудесная погода,В окошко светит месяц золотой,А мне сидеть ещё четыре года.Болит душа, как хочется домой!Я лягу спать, а мне не спится,Но как усну — мне милая приснится.Привет из дальних лагерейОт всех товарищей-друзей.Целую крепко.Твой Андрей.Ох, не сиди с Егором[190] до полночи.А если он обнять тебя захочет,А коль обнимет, куда будешь деваться?Пусть хоть купит пачку папирос.Писать кончаю. Целую в лобик.Не забывай, что живу, как бобик.Привет из дальних лагерейОт всех товарищей-друзей.Целую крепко.Твой Андрей.Сходи к Алёхе, моему соседу,Он по свободе должен шесть рублей.На два рубля купи махорки,А на четыре — чёрных сухарей.Писать кончаю. Целую в лобик.Не забывай, что я живу, как бобик,И наподобье перелётной пташкиПо всем столам летаю с котелком.

Он же — Балерина

1952, ноябрь — декабрь

Дождавшись своей очереди и оформившись, как говаривал некий челябинский тюремный надзиратель, я отступил на шаг от зловонной десятиведёрной бочки-параши, освободив место. И опять зацепился взглядом за лежащую вплотную к округлому её боку на куцем, набитом слежалыми опилками матрасике скорченную фигурку Балерины, намеревавшейся повернуться и пойти в свой угол. Вдруг она, эта фигурка, прикрытая какими-то немыслимыми, тридцать третьего срока носки, лохмотьями, зашевелилась, и я услышал, впервые услышал голос этого бессловесного несчастнейшего, даже по лагерным меркам, существа. Он, Балерина, назвал моё имя. Я подумал, что ослышался. Но нет. Вот он приподнялся, упершись в прогнивший матрасик глянцевыми от впитавшейся в кожу многомесячной, а может и многолетней грязи, ладонями.

— Юра, — повторил хрипло и гнусаво Балерина, — ты меня не узнаёшь?

Хотя этого голоса, кажется, я раньше не слышал, в нём улавливались какие-то знакомые интонации.

При нечаянных встречах с этим всеобщим отверженным почти каждый норовил сверзить его ударом плеча либо пнуть — не марать же руки о прокажённого, — харкнуть или сморкнуть в лицо. И тем самым подтвердить своё превосходство и полноценность. Хотя многие из обидчиков были ещё большими ничтожествами, если разобраться по-человечески. Так вот, при встречах с Балериной я каждый раз с необъяснимой тревогой отмечал про себя, что где-то уже видел этого горемыку из горемык — костлявого чумазого подростка, но где именно и когда, не мог припомнить. Да и недосуг было уточнять: зачем? Мало ли в каком лагере или тюрьме этот бедолага попался мне когда-то на глаза. Сотни, тысячи физиономий, харь и морд мельтешат перед тобой беспрестанно. Всех не упомнишь.

С этим жалким, забитым, до невероятности затурканным зеком я иногда встречался во время разводов в загоне, именуемом предзонником. Или скотником. В карьере он копошился в отдельном забое — с презренным никто не хотел работать на пару.

Балерина сейчас опасливо озирался и спросил меня почти шёпотом — у бочки в это время уже никто не толпился. Перед отбоем огромный каменный барак, всосавший в своё тухлое нутро пятьсот обречённых на карьерную каторгу, переваривал содержимое, гудел утробно, басовито и умиротворённо. Недавно прошла вечерняя поверка, когда по зычному окрику старшого или его помощника мы бросались, топоча, в левый отсек низкого, но длинного строения, сбивались, сплющивались там, давились на чьих-то постелях и меж вагонок. Или лаялись, прижатые к мокрым и холодным стенам, — кому как повезёт. После под такой же окрик бегом, по одному (кто мешкал, получал по спине берёзовыми скоблеными досками, похожими на кухонные, на которых карандашом дежурный надзиратель записывал результаты подсчётов), перекочёвывали на прежнее место. Нередко нас гоняли туда-сюда по три-четыре раза. Хотя ошибиться при подсчёте, казалось, невозможно, он вёлся вслух, всё же лагерные надзиратели умудрялись.

Сегодня нам повезло — все цифры сошлись с первого счёта. К тому же, удивительно, никого не опустили в трюм. Наверное, такое случилось первый раз за время моего пребывания в штрафном лагере. А я здесь мантулил семнадцатый день второго месяца.

— Не узнаёшь? — обречённо, еле слышно повторил Балерина и опустил гнойные глаза с воспалёнными веками.

Саднящая жалость к этому растоптанному существу, почти полностью утратившему человеческий облик, заныла внутри меня, замозжила.

Я отрицательно покачал головой, рассматривая испитое костлявое лицо юноши, покрытое корястяными болячками, островками вздыбившимися сквозь слой грязи. Его не пускали в баню, гнали как заразного. В умывальник же затаскивали только для того, чтобы надругаться. Причём зачастую «хором» — вдвоём, втроём… А после он под улюлюканье, не поднимая глаз и придерживая драные ватные брюки с оторванными пуговицами, брёл к своему всегда мокрому лежбищу: то ли он и его предшественники недержанием мочи страдали, то ли озорники-пакостники отливали не в ёмкость, а на его матрасик. Он ложился на него — между бочкой и обледенелой стеной, сложенной из сизого плитняка.

И в какой-то миг, глядя в лицо изгоя, я понял, что передо мной — Гундосик.

— Генка, — ты?

Гундосик быстро приложил палец к губам, тоже обмётанным гнойными коростами. Не удивительно, что я с таким трудом признал Генку, настолько он внешне неузнаваемо изменился за минувшие годы: вытянулся и не то чтобы исхудал — истончился. И напоминал мне белый отломленный картофельный росток из тёмного подпола.

Я оглянулся, к нам стремительно приближался знакомый мне зек — крысятник Рудик Дураська.

— Давай, давай, клей, — поощрительно понукнул меня Рудик, шаря в своей ширинке. — Балериночка и за полпайки очко подставит.

Дурасик стал оправляться, нарочно брызгая на Генку. Я с неожиданно вскипевшей во мне ненавистью выпалил гадливо улыбавшемуся Рудику:

— Ну и скотина ты…