Современная испанская новелла - Хосе Альдекоа

— Не хочется ехать, правда?

— А ты как думаешь? — взорвался Антонио. — Почему я должен уезжать отсюда? Деревня ведь и моя тоже. Пускай у меня ни черта нет, но вся эта земля вокруг — она ведь и моя, моя тоже! У меня на эту землю прав не меньше, чем у них, ясно?

— Антонио, Антонио… Не кричи так, прямо страшно делается.

— Пап, а мне можно идти?

— Иди, только оставь нас в покое.

Ребенок встал из‑за стола и, дожевывая на ходу горбушку, помчался через двор.

— Покуда вам придется одним пожить. А там, через некоторое время…

— Конечно, бывает, что и хорошо устраиваются…

— А жить будем в настоящем доме или — как его? — бараке. Для тебя же лучше. Не то, что здесь — за четырьмя курами бегать да у очага иль во дворе торчать, тряпье штопать. А, Хуана?

— Будет тебе!

— Не реви, слышь! А, черт…

— А ты молчи тогда.

— Тебе там… А, ладно. Сколько можно. Дело решенное.

На стенке висел табель — календарь — рекламный презент бакалейной лавки. С картинки дурацкой улыбкой улыбалась женщина с красивыми ногами. Антонио обтер рот ладонью, отодвинул подальше от края недоеденный ломоть хлеба, убрал в карман складной нож.

— Может, ты и прав, — промолвила Хуана. — Но ведь Здесь мать с отцом жизнь прожили. Здесь… Помнишь, когда мы поженились, как было? Отец все в кресле сидел, у него уже паралич был. Мать еще, помнишь, сено с покоса носила. А ты сперва в погонщики нанялся, а потом бросил и на землю осел; отец, царствие ему небесное, до этого ее в аренду сдавал. Хоть и бедновато жили, а все сводили концы с концами.

— Ладно, довольно об этом. Пойду переговорю с Николасом, — поднялся Антонио. И Хуана почувствовала вдруг в ногах непреодолимую тяжесть.

— Боязно как‑то. Ни разу я еще отсюда не уезжала.

— Стану зарабатывать, подыщу жилье, сразу за вами и приеду.

— Знаешь, что там бывает со многими?

Аптонио посмотрел па жену в упор.

— Знаю. И все заработанное спускают, и другие семьи Заводят — дескать, и о себе подумать надо.

— Знакомятся с женщинами. Ходят к… О господи!

Он обнял ее за плечи, привлек к себе. Хуана утерла слезы. Потом сказала:

— Я раз подумала: «Может, новый участок к%гда‑нибудь прикупим, а там помаленьку…» У них и земля, и деньги — покупай, что хочешь, а мы…

— Ладно, не распускай нюни. Может, и мы еще…

— А что? Всякое бывает… Ты добрый, Антонио. Ты у меня…

— Я старался изо всех сил, ты же знаешь. Я все делал. Ну а теперь — баста. Поеду, а там…

Она прижалась к нему тесней.

— Помнишь, еще Тоньехо родился… Мне тогда хотелось, чтоб у нас много — много детей было. А потом…

— Не надо про это.

— Не знаю, как эти женщины еще могут улыбаться, которые с мужьями в разлуке.

— Привыкнешь!

— Нет!

Антонио крепко обнял жену. Одежда ее пахла потом и телом, и запах этот был частью его жизни.

— Хуана…

— Нет — нет, все это правда: ехать надо! И что про деревню говорил, что наша она — тоже правда. Все, что окрест мы видим, — все наше.

— Да, все, все… Но от одних разговоров легче не станет. Схожу к Николасу. Если у него все готово, завтра и в путь…

Хуана смотрела теперь на мужа, будто впервые видела. Ее Антонио уезжает. Уезжает.

— Завтра… — пробормотала она.

Завтра она увидит, как с линялым рюкзаком на плече он идет прочь от своего дома. Завтра, возможно, уже на рассвете она будет одна, с двумя детьми на руках. И это «завтра», неотвратимо близкое, надвинулось на бедную женщину, подобно тяжелой туче, наполнив душу холодом, придавив к спинке стула — окаменелую, немую, уже безучастную ко всему.

Суньига, Анхель

ХУАНА — СЕСТРА И МАТЬ (Перевод с испанского М. Абезгауз)

Она любила стоять на балконе, задумавшись, прислонив лоб к стеклу, и смотреть, как дети идут в школу. Прежде чем свернуть за угол, они на секунду оборачивались, поднимали руку и махали ею через плечо, как платком; они улыбались, и Хуана угадывала на их губах слова прощания. В белых с синими полосками крахмальных фартучках, оба аккуратно причесанные на пробор, Хулио и Карлота шагали, держась за руки. Они видели, как Хуана машет им в ответ, и улица сразу казалась им гораздо шире. Они чувствовали себя заодно с шумными стайками птиц, которые радостно прыгали и резвились на тротуарах.

Потом лицо Хуаны снова становилось серьезным. Зажмурив глаза, она застывала на мгновение, как будто у нее что-то болело или она думала о чем‑то очень далеком, о чем‑то, чего, может, и не было и никогда не будет. Наконец она уходила с балкона, чтобы молча приняться за домашнюю работу. Она двигалась с легкостью призрака, не оставляющего следов на полу. К приходу детей надо убрать квартиру, расставить все вещи по местам, везде навести порядок, особенно в детской. Надо приготовить им полдник, а самой приготовиться отвечать со спокойной улыбкой на любые, самые неожиданные вопросы. К ужину, когда возвращался отец, стены квартиры, казалось, светлели от смеха и громких возгласов малышей. Они усаживались вокруг стола и шепотом молились за упокой маминой души, за то, чтобы мамочка всегда была на небе. Для Хуаны это было лучшее время суток, час, о котором она мечтала. Вся внимание, она нарезала детям хлеб и наливала воду, не забывая попутно воспитывать их, объяснять, что можно, а чего нельзя — эти нехитрые правила поведения навсегда врежутся им в память, и с таким багажом легче будет шагать по жизни.

Матери дети лишились давно. Она умерла в родах, когда на свет появилась Карлота. То был ужасный день; Хуана с балкона смотрела, как увозили покойницу. Катафалк тронулся, и похоронное шествие двинулось вслед за ним — медленно, как бы через силу. Слышно было монотонное, словно церковная служба, пение; сыпали искрами свечи, оставляя на земле ручейки застывшего воска. Хулио был еще совсем маленький, вряд ли он понимал значение процессии. В доме показались незнакомые лица — дальние родственники, которые только по таким грустным поводам и являются. В воздухе стоял душный запах цветов. Гардении, далии благочестиво заглушали холодные испарения смерти. Мальчику велели не шуметь и не бегать по коридору. Игрушки просить в такой день тоже нельзя. Хулио никак не мог уразуметь, почему все такие грустные, если мама идет на небо. Траурный костюмчик он надел без всякого восторга и замкнулся в упорном молчании, пока — видя, что Хуана плачет, — не разрыдался сам. Лишь тогда его увели в другую квартиру играть со сверстниками.

На пятнадцатилетнюю Хуану легла нешуточная ответственность — незаметные, мелочные, молчаливые и героические домашние дела. Она должна была следить за всем, быть повсюду. Подбадривать отца, заботиться о детях, вести тетрадь расходов и рассеивать по возможности хмурую тоску первых дней, пока время не сгладит немного горечь утраты. Дети шумели, заливались радостным смехом, а если плакали, то из‑за вещей, более близких к ним, чем смерть, и в конце концов жизнь взяла свое. Воспоминания уже не причиняли такой боли — единственный верный признак забвения. Дети быстро привыкли к тому, что Хуана заменила им мать. Как у настоящей заботливой матери, они просили у нее поцелуев и маленьких нежностей — эти мимолетные, но искренние ласки оставляют надолго след в нашей жизни.

Балкон барселонской квартиры был немым свидетелем бегущих годов. Хулио и КарлОта, ликуя, выбегали туда из гостиной. На балконе, становясь на цыпочки, чтобы лучше видеть улицу, они замечали, как выросли; балкон пробуждал в них надежды и мечты о путешествиях, когда они стояли, просунув маленькие ноги между прутьев решетки. Рождественские праздники наполняли балкон шумным весельем. В крещенский сочельник дети, наученные Хуаной, выставляли на балкон свои башмаки, полные ячменя — корм для верблюдов королей — волхвов. Хуана заглядывала им в глаза, горевшие восторгом, изумлением, верой в ее слова. На вхождение Христа в Иерусалим освященную пальмовую ветвь привязывали к прутьям балкона серебряным шнурком. Дети визжали от восторга, с трудом сдерживая буйную радость, как в этот святой день сдерживали они ее и в церкви, куда приходят одни лишь дети, как пришли некогда к спасителю — с невинной молитвой на устах. В процессии тела господня для них вместе с серпантином разворачивался волшебный мир. Застыв от изумления, глядели они на плывущие над толпой гигантские фигуры, на все это чарующее зрелище, будившее их воображение, и сосали липкие мятные карамельки, пока старшие в перерывах между болтовней пили приторный малиновый сироп.

Балкон был неотъемлемой частью их жизни. Веселой песней, звучавшей в ночь на Ивана Купала под треск костров и разрывы петард. В ясные летние вечера дети выбегали на балкон считать звезды и прятать их на дне своих глаз, как морские песчинки. От балкона отскакивало эхо уличной шарманки, крутившей свои наивные мелодии, песню на все случаи жизни, на все времена. На балконе больше всего нравилось детям слушать сказки про принцесс и трубадуров, которые Хуана рассказывала им, не меняя ни единого слова — у Хулио и Карлоты была замечательная память, и они не допускали переделок в тексте, который выучили наизусть, словно под диктовку собственных сердец.