Смерть президента - Виктор Пронин

Здесь солнца было еще больше, его свет был ярче и нестерпимее. Подняв голову, Пыёлдин зажмурился от счастья и обилия света, и улыбка, почти прежняя шалая улыбка озарила его лицо. Миллионная толпа беженцев и бомжей встретила его единым восторженным гулом, таким оглушающе мощным, что в этом гуле был совершенно не слышен, не различим одинокий выстрел из какого-то дома, из какого-то окна, из какой-то щели.

Пыёлдин еще продолжал улыбаться радостно и озаренно, а в груди его уже зияла дыра, пробитая маленькой атомной бомбочкой, сработанной в секретных центрах Билла-Шмилла. Бомбочка была совсем небольшая, размером со средний желудь, но в нем было все, что требовалось для бомбы.

Когда все еще улыбающийся Пыёлдин упал на спину, из его развороченной груди поднялся атомный гриб высотой не более метра. Как и настоящий атомный гриб, которыми недавно сотрясали материки, этот тоже вспыхнул нестерпимым светом, завернулся бахромой и как бы затвердел в пространстве. Ненадолго, совсем ненадолго, потому что он тут же колыхнулся, искривился, сломался от горестного вопля толпы…

Не обращая внимания на смертоносное облачко, Анжелика бросилась к Пыёлдину, наклонилась над ним и увидела, с ужасом увидела, как быстро, в какие-то недолгие секунды меняется его лицо — исчез четкий пробор в волосах, лицо стало шире и некрасивее, белоснежные зубы поредели и превратились в темные пеньки, какими были совсем недавно. И даже вместо нарядного костюма на Пыёлдине почему-то оказались засаленная фуфайка и растянутые тренировочные штаны…

Он продолжал улыбаться, непослушным уже, мертвеющим языком пытался что-то произнести, но только хрип исходил из его обожженного внутренним жаром рта… Боль в глазах Пыёлдина была столь яростной, что она съедала все его слова, позволяя вырваться только хрипу.

— Что? Каша! Говори! — кричал Цернциц, бледный, перемазанный свернувшейся от жара пыёлдинской кровью, которая просачивалась сквозь обожженные ядерным взрывом края раны.

— Море… — прохрипел Пыёлдин.

— Слышу, говори! — орал ошалевший от горя Цернциц. — Хорошо тебя слышу!

— Раздайся море, — только Цернциц, знавший Пыёлдина много лет, мог разобрать эти слова, для других они были совершенно неразличимы. Он узнал их по выражению гаснущих глаз президента, по движению губ, по той мольбе, которая еще светилась в его лице. — С горячим…

— Я понял, Каша! — стонал Цернциц, обливаясь слезами. — Я все понял!

Последними силами, которые еще оставались в его выгорающем изнутри теле, Пыёлдин раздвинул в улыбке губы, поняв, что Цернциц его услышал. Казалось, в эти последние мгновения для него не было ничего важнее, чем прохрипеть бестолковые, дурацкие слова, сохранившиеся в нем с давних, молодых еще времен, когда он был глуп и счастлив.

Это были последние слова президента Пыёлдина.

Он умер с улыбкой на устах.

Цернциц обессиленно отшатнулся и остался стоять на коленях перед мертвым уже Пыёлдиным. А по другую сторону от президента точно в такой же позе, на потрясающих своих коленках стояла Анжелика, первая красавица планеты Земля, а между ними все еще колыхался, как поднявшаяся кобра, атомный гриб. Из развороченной груди президента поднимался нестерпимый космический жар — смертоносная, неуправляемая реакция продолжала бушевать в пыёлдинской груди…

Сотни тысяч людей, нахлынувших в город, охватили усталость и безразличие. Погасли костры, лежали брошенными в траве бубны и гармошки, свистульки и бубенцы. Налившиеся тяжестью руки безвольно лежали на коленях. И не было сил поднять их, чтобы прикурить или разжечь костер…

Гриб, торчавший из груди Пыёлдина, постепенно развеялся, и только обугленные края раны в груди говорили о необычной смерти президента.

Тихо и потерянно вошли в Дом Цернциц с Анжеликой, поднялись на лифте к самому верху и как-то замедленно, словно даже не вполне понимая, что делают, открыли сейфы, набитые долларами, откинули хитроумные щеколды, распахнули тайники. Обитатели Дома, потянувшиеся за ними, принялись, не торопясь, набивать долларами сумки, мешки, толстые пачки зеленых купюр совали за пазухи и уносили, кто сколько мог. Вместо них приходили другие и тоже нагружались долларами. Слух об открытых сейфах пронесся по городу, и до самого утра не прекращался поток людей к сейфам Цернцица.

За ночь сейфы опустели, и Цернциц с Анжеликой покинули Дом. Они расположились в сквере, на траве, и с полнейшим безразличием смотрели, как растекались сокровища Дома.

— Может быть, и нам взять немного? — предложила Анжелика. — Авось пригодятся…

— Ну их, — ответил Цернциц. — Их уже нигде не примут… Половина фальшивые, я сам печатал их в подвалах Дома… А которые настоящие, тоже… Билл-Шмилл отменил старые доллары, выпустил новые… Эти уже никому не нужны.

— Что будем делать?

— Пошли отсюда, — Цернциц поднялся и отряхнул от земли штаны. — Здесь нельзя находиться.

— Почему?

— Всех этих людей, — Цернциц обвел ладошкой вокруг, — нельзя оставлять в живых. Они опасны для любого президента… Шкурой чую — пора уходить.

— Подождем немного… Нет сил…

— Немедленно! — Цернциц протянул Анжелике руку, помог подняться. Мимолетное касание ее ладошки неожиданно придало ему сил, он распрямился, глянул вокруг остро и твердо. — Пошли, Анжелика! — И он решительно направился навстречу солнцу. Надо торопиться.

— Куда?

— Куда глаза глядят.

Часа через три город остался позади, скрылся за верхушками деревьев. Только верхние этажи дома возвышались над горизонтом, сверкая в синем небе чуждо и недоступно.

— Пошли, Анжелика… У нас мало времени.

— Может, отдохнем? — спросила красавица.

— Нет, Анжелика!

— Нам что-то угрожает?

— Да!

* * *

Потом, когда наступил вечер, они сидели на разогретой за день железнодорожной насыпи, перед ними в углях чернели комья печеной картошки, а за спиной проносились тяжелые составы. По этой ветке ходили только грузовые поезда с железной рудой, углем, стальными болванками… Когда составы проносились мимо, вздрагивала земля и скатывались вниз мелкие камешки насыпи…

А еще позже, когда солнце зашло за острые кукурузные метелки, оба одновременно почувствовали, что в мире наступила какая-то неестественная тишина. Казалось, даже дуновение ветерка невозможно. Затих скрежет жестких листьев кукурузы, даже слабые огоньки их маленького костра замерли в воздухе, и остановились в полете редкие искры.

— Смотри, — Цернциц показал в сторону города, который они оставили несколько часов назад. — Смотри, — повторил он.

Анжелика подняла от костра голову и увидела, как над горизонтом поднимался и креп, наливаясь чудовищной неземной силой, атомный гриб. Он был точь-в-точь такой же, какой поднялся этим солнечным утром из пыёлдинской груди, такой же уверенный в своей правоте и несокрушимости. Только этот был в миллионы раз больше.

— Ты этого боялся? — спросила Анжелика.

— Пошли, — Цернциц протянул руку красавице.

— Куда?

— По ту сторону насыпи… Там он нас не достанет.

— А здесь достанет?

— Идет волна жара, идет волна радиации, взрывная волна… Не каждый состав устоит на рельсах…

Под насыпью проходила бетонная труба для стока воды в половодье. Она была не менее метра в диаметре, и войти в нее не составляло большого труда. В этой трубе, влажной еще после недавнего ливня, расположились Анжелика и Цернциц.

— Там кто-нибудь остался жив? — спросила Анжелика, кивнув в сторону города.

— Вряд ли… Только пыль, там только пыль… И запах жареного мяса. Это то, что всегда остается от жизни. Пыль и запах жареного мяса.

Сам того не заметив, Цернциц положил на божественное колено Анжелики свою руку, перемазанную печеной картошкой. И первая красавица мира не оттолкнула его, не убрала руку. Более того, она сверху положила свою узкую прохладную ладошку, спокойно посмотрела Цернцицу в глаза.

— Да, — сказала она. И, помолчав, повторила: — Да.

Душа несчастного пройдохи содрогнулась от горя и счастья, он уже готов был безутешно разрыдаться у красавицы на коленях, но в этот момент, только сейчас, до них донесся нарастающий гром, от которого содрогалась земля. Смертельный вал вселенского зноя катился на них, испепеляя землю. Мгновенно испарялись реки, превращались в черные головешки леса, сгорал кислород, и небо становилось черным провалом в космос.

Огненный вал атомного жара почти дотянул до железнодорожной насыпи, почти дотянул… Он остановился в нескольких метрах, совершенно обессилевший. И не смог, не смог даже высушить слез на глазах Анжелики и Цернцица.

Да, они смотрели друг на друга, в их глазах были слезы и печаль.

И ничего более.

Разве что немного любви, совсем немного.

Да, любовь в их взглядах все-таки была. Ее было, кажется, не меньше, чем печали.