Том 10. Последние желания - Зинаида Гиппиус

– Здравствуйте, мама. Я сегодня рано встала. Так вы не пойдете с нами гулять?

– Нет уж, куда мне, жара. Идите вы, молодые люди… – сказала Настасья Неофидовна, добродушно улыбаясь.

– Мне, мама, надо с вами поговорить.

– А? Что такое? – встревожилась Настасья Неофидовна.

– Это, мама, насчет Ольги Александровны. Ее, по-моему, отправить надо.

Зачем же, Лида? Она такая добросовестная, я довольна…

– Мама, она дурной пример детям дает. Володя мне вчера рассказывал: они в лесу с Алексеем Ивановичем чуть не обнимаются…

– Что? Что? С Алексеем Ивановичем? Да нет! Да нет!

Настасья Неофидовна совсем была поражена. Какая-то поповна, нянька, отбирает у ее дочери мужа. Ни на минуту не сомневалась Настасья Неофидовна, что Лида выйдет за Алексея Ивановича. Этого хотели и Егор Васильевич, и сам старик Затенин.

– Правда ли только это, Лидочка? Как-то даже не верится…

– Наверно, правда, мама. А мне и самой раньше не верилось…

Решено было дождаться приезда Егора Васильевича, рассказать ему и затем сейчас же отправить Ольгу Александровну.

– А пока, мама, вы ей ничего не говорите, – попросила Лида.

Идя по коридору мимо детской, Лида услыхала веселый лепет Бори и смех Ольги Александровны, которая перед этим напевала какую-то песенку.

– Что это вы так веселы, Ольга Александровна? – сказала Лида, приотворив дверь.

– О чем же мне скучать? Слава Богу, все хорошо. А сегодня мы в Мотыли пойдем, дяденьку увижу, свой ведь он, родной…

Последнее время Ольга Александровна была счастлива. Она не спрашивала себя, отчего она счастлива, она думала, что это так и должно быть, что это от жизни.

Она не спрашивала себя, любит ли ее Алексей Иванович – так в этом отношении он казался ей недосягаемо выше ее. Она считала его лучшим человеком на свете, и все его поступки – лучшими человеческими поступками.

На прогулку взяли и Борю.

Четыре версты – рукой подать, а мальчик он здоровый.

После обеда, часа в три, компания наконец собралась. Отправились мимо озера по широкой и пыльной проезжей дороге.

Впереди бежали дети. За ними шла Ольга Александровна в новом сереньком ситцевом платье и с розовой ленточкой на шее.

Эта ленточка очень не нравилась Затенину. Почему-то каждый раз, как он взглядывал на нее, он вспоминал, что надо сказать Ольге Александровне и что именно сказать. Алексей Иванович был так сумрачен и непривычно невесел, что Ольга Александровна, идя с ним рядом, тоже притихла и молчала.

Сзади, в некотором отдалении, шел Кузьмин с Лидой.

Лида ему очень нравилась, и он в душе изумлялся Алексею Ивановичу, который предпочитал ей румяную поповну.

Больше всего на свете Кузьмин любил говорить о себе. Он считал себя замечательным тем, что он ничем не замечателен.

Но говорил он о себе только с людьми, которые ему нравились.

Он начал с Лидой пространный разговор и не видел, что она очень мало слушает.

Дорога пошла полем. С обеих сторон наклонялись низко желтые, спелые колосья. Кое-где хлеб уже убирали. За полем, ближе к синей полосе леса на горизонте, тянулись дуга. Оттуда свозили последние копны сены.

Солнце стояло невысоко, жар начал спадать, когда компания увидела на пригорке деревню Семеновку. Семеновка считалась на полдороге между Преображенским и Мотылями.

– Какие тут четыре версты! – возроптала Лида. – Тут гораздо больше!

Она устала, туфельки ее были в пыли, и Кузьмин надоел нестерпимо. Она даже и притворяться, что слушает его, перестала, а он все-таки ничего не замечал и совсем разоткровенничался.

Уже мотылевская церковь белела вдали. У Ольги Александровны сердце забилось, дети бодрее побежали вперед, а Кузьмин, ни на что не обращая внимания, продолжал свою речь.

– Вы думаете, Лидия Егоровна, что я существую? В том-то и дело, что нет. Меня нету, понимаете, нету, и не одного меня, а еще миллионов людей, и в этом их главное свойство. Не имею я ни качеств, ни недостатков, я и добр, и благороден – и не добр, и не благороден, теперь вот, может, рисуюсь – но это совсем не важно, потому что случайно. Я такой, как у иных романистов герои: много разных поступков делает, злодейских или нравственных, а самого нету. И говорят: его характер туманен, неясен; а чему же ясному-то быть? Я совершал, когда следовало, высокочестные поступки, говорил горячо о нравственности (не поверите, раз с опасностью жизни девочку из пожарища вытащил). Случалось мне делать и порочные, «демонические» поступки. Носили красные рубашки и не чистили ногтей, и я носил красную рубашку, и никто не видел, что это одна рубашка, без человека… Идет с запада религиозная волна – будем говорить о религии, будем говорить вдохновенно, даже умно… Вы думаете, что такие люди неинтересны? Интересны, потому что уж очень нас много, Лидия Егоровна, и всем нам сознание своего я дано, и все мы есть хотим, и наслаждение, и боль испытываем…

– Да, это весьма интересно, – сказала Лида таким голосом, что Кузьмин на минуту опомнился, взглянул на нее и подумал: «Кто тебя знает, может, и ты из наших?»

VIII

У самой церкви, отделяясь от нее только густым фруктовым садом, стоял дом священника.

Этот дом совсем не походил на ветхое убежище о. Владимира в Преображенском: новенький, просторный, светлый, с мезонином.

Гости вошли на крыльцо. Добрая, желтая собака бросилась им под ноги. Дети было испугались, но собака хотела только поласкаться, а узнав Ольгу Александровну, даже завизжала от радости.

Сама Ольга Александровна, покрасневшая от волненья и от сознания, что она здесь играет главную роль и ведет всех – прошла в прихожую. Остальные следовали за ней. В комнатах было душно, пахло камфарой и сушеными травами, на запертых окнах с белыми занавесками жужжали мухи.

В недоумении, не встречая хозяев, гости миновали еще несколько комнат. Вдруг послышалось шарканье туфель, и, торопясь изо всех сил, вошла Марфа, старая нянька у о. Никодима.

– Милая ты моя, – бросилась она к Ольге Александровне, – наконец-то вздумала нас проведать, здравствуй, голубка!

И она долго целовала свою любимицу.

Марфа называла Ольгу Александровну «сироткой» и за ее сиротство и полюбила ее. Когда Ольгу Александровну отвозили «в чужие люди» – Марфа обливалась слезами.

– А батюшка на лугу с барышнями, – сказала она. – Да им уж время, сейчас воротятся. А не то я сбегаю за ними али Луку пошлю. Вам тут в комнатах несвободно, я под липками стол накрою, самоварчик поставлю… Малина у нас нынче славная… Деткам побаловаться… Подать, что ли, Олюша?

– Всего подавай, няня, – говорила радостная Ольга Александровна, – Пойдемте, господа, это вот тут, в саду…

Точно по волшебству явились на стол под липами и скатерть, и самовар, и домашние булки, и малина со сливками… Вернулся и сам о. Никодим, высокий, с полным круглым лицом, в коричневой шелковой рясе, которую, очевидно, только что надел.

Он приветствовал гостей – пожал им руки, а благословил одну племянницу.

Он был словоохотлив и рад гостям, но ни на минуту не забывал своего значения, говорил медленно и обстоятельно. Он сейчас же начал рассказывать о себе и своих дочерях, о том, как они у него работают в поле и какие сильные-сильнее доброго мужика. Хозяйство, он говорил, было у него образцовое.

Поповны не заставили себя долго ждать и вышли одна после другой, рослые, красивые, все похожие на отца, с круглыми щеками и черными глазами. Он были одеты очень нарядно, в разноцветных платьях, с массой оборочек и ленточек.

Они звонко расцеловали Ольгу Александровну, покраснели при виде молодых людей, но в общем держали себя очень развязно.

– Кушайте, пожалуйста, – говорила старшая, Антонида. – Катя, Люба, угощайте же! У нас все домашнее. Что же ты, Оля? В кои-то веки навестила, и ничего не ешь.

– А ты бы наливочки принесла, – сказал батюшка. – Удались у нас нынче наливки. У меня такой принцип, – обратился он снова к Сергею Кузьмину, продолжая начатый разговор, – такой принцип – чтобы все в поте лица зарабатывали свой хлеб. Сколько кто потрудится – столько и получит. Признаюсь, я Ольгу не одобрял. Она не имела склонности к трудолюбию. Не столько трудилась, сколько должно. Ей бы все дворянские занятия: с иголочкой, с вышиваньицем… Нет, сказано: в поте лица заработаешь хлеб свой…

– Да ведь это что кому дано, батюшка, – сказал Кузьмин.

– Оно так, но все-таки… И смирения у нее мало… А ты поживи, да поработай, да помолчи…

– Разве я, дяденька, перед вами когда-нибудь…

– Не передо мной – перед жизнью смирись… Твоя доля скромная, рабочая, несчастная – так ты и не залетай, а покорись, и не ропщи, и счастья себе не проси…

Ольга Александровна готова была заплакать. Выручил Кузьмин, который ловко перевел разговор с наставлений на уход за кармазинными яблоками.