В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков

сил.

Учителей душманы преследуют, а при случае и беспощадно расправляются с ними. Контрреволюция понимает: грамотного человека труднее кабалить и обманывать, его нелегко превратить и в слепое орудие насилия над другими людьми.

— У меня семеро детей, — продолжал Наби Улла, — у моего товарища — пятеро. Дети наши должны вступать в жизнь с ясным разумом, с глазами, способными видеть весь нынешний мир, тогда мы будем спокойны за их судьбу. Поэтому и стали учителями, поэтому, окончив лицей, приехали в село учить грамоте ребят.

— Я ведь тоже профессию геолога выбрал не случайно, — вступил в разговор товарищ Мусазай. — В здешнем краю таятся богатства несметные. По нашим горам можно изучать таблицу Менделеева. Да нелегко эти богатства найти и взять. Нам нужны хорошие геологи и горные инженеры. Мы уже сейчас их готовим. Спасибо вашей стране, спасибо Московскому университету — это я говорю и от себя, и от всех афганцев, кто учился в Советском Союзе. Знания и опыт мы получили отличные, можем теперь готовить хороших специалистов не только за рубежом, но и у себя дома. Афганистан обязательно станет страной современной науки и культуры, для того и совершалась революция.

Слушая новых людей молодой республики, невольно задумываешься о том, почему Афганистан, как и другие страны мусульманского Востока, оказался так далеко выброшенным назад из двадцатого века. Оберегая свои феодальные привилегии, бывшие хозяева в союзе с исламскими обскурантами всеми силами противились духовному раскрепощению народа, жестоко преследовали просвещение, культуру, не терпели никаких новшеств, никаких перемен в жизни.

В разговоре с учителями кто-то заметил, что и в том, как действовал крупный душман Ахмад Шах, обирая население и разворовывая то из национальных богатств, что лежит поближе, и в том, как орудует мелкий бандит Карим, хватая все, что имеет рыночный спрос, виден один воровской почерк. Товарищ Мусазай усмехнулся и привел пуштунскую поговорку: «Белая собака, черная собака — все равно собака».

Трудно, сегодня душманам прятать истинное свое лицо под маской «защитников веры».

Все время, пока мы ходили по кишлаку, разговаривали с крестьянами и учителями, за нами ненавязчиво, стараясь быть неприметными, следовали трое-четверо молодых афганцев, вооруженных автоматами. Было спокойно окрест, и все же бдительная опека трогала. А впрочем, крестьяне, конечно не без причины, даже на полевых работах не расстаются с оружием. Враг коварен и безжалостен.

Нас приглашают к столу. Под палящим солнцем мечтаешь только о глотке холодной воды, но нельзя обидеть гостеприимных хозяев. Стол беден и прост — свежий виноград, пресные лепешки, молоко, заквашенное по местному рецепту, — но угощают от чистого сердца, и это всего дороже. К тому же местный виноград удивительно сладок, и афганская «простокваша», напоминающая нашу деревенскую ряженку, отменно вкусна, и горячие лепешки, испеченные на прокаленных стенках глиняной печи, отличаются особенным ароматом. Прежде чем мы отведали угощение, к столу приблизились наши безмолвные стражи, и каждый попробовал еду из мисок и с тарелок. Вначале мне подумалось — это необходимая дань нынешнему суровому времени, когда затаившийся враг может сидеть рядом, натянув маску друга, но потом мне сказали: таков здесь обычай с незапамятных времен. И приоткрылась еще одна сторона жизни людей, извечно разделенных феодальными кланами, подозрительностью и племенной враждой. Представьте себе эту жизнь, установившую обычай, когда хозяин, сажая за стол гостя, обязан на виду у всех сам отведать своего угощения, показывая, что в него не подсыпана отрава. Может ли вообразить себе подобное наш узбек, татарин, грузин, якут, латыш или русский, принимающий у себя дома гостя? Может ли он вообразить такое, сам находясь в гостях даже в другом конце огромной страны?

Горечью отдавал душистый афганский хлеб, но открывалось по-новому и величие происходящего в стране перелома, величие борьбы за слияние племен в единый народ, за то, чтобы люди на этой земле стали друг другу братьями.

Если за одним столом одинаково сытые или одинаково голодные, они редко замечают, кто и как ест. В тот день я имел возможность убедиться в том, что мы давно забыли и не знаем, как едят голодные люди. Ведь одно дело, когда хлеб и ложку берет человек, проголодавшийся на работе, в дороге, на прогулке, и совсем другое — человек, голодающий от нужды изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Наши хозяева были сдержанны за столом, даже излишне сдержанны, и уже в этом ощущалось что-то неестественное после живых, доверительных разговоров. Подумалось, их стесняет бедность угощения, но приметил нечаянно, как напрягались их лица и каждая жилка на шее, когда брали в руки пищу, приметил, как отрешались при этом взгляды, как следили только за тем, чтобы не обронить крошки хлеба, не пролить капли молока, — и начал догадываться, что эти люди ни разу в жизни — ни разу! — не ели досыта.

Мне вдруг вспомнился сорок пятый год, первый класс начальной школы в маленьком сибирском селе, запах и вкус пшенной каши. Еще шла жесточайшая война, огромная часть страны лежала в развалинах, на учете был каждый грамм продовольствия, а мы приходили в школу со своими мисками и ложками, и каждый перед началом занятий получал черпак пшенной каши, сваренной прямо в классе, на плите печки, обогревавшей школьное помещение. Это помещение было единственное, и в двух соседних рядах, за самодельными партами, до обеда учились первоклассники и второклассники, а после обеда — ученики третьего и четвертого классов под руководством единственной учительницы. Кажется, ну что такое — миска пшенки! И только тот, кто изо дня в день засыпал и просыпался голодным и не каждый день видел дома хлеб на столе, поймет материнскую самоотверженность страны, напрягшей силы до последнего предела в смертной борьбе, кормившей не только солдат на фронтах и рабочих в заводских цехах, но и выделявшей бесплатную миску каши для своих детей, чтобы, садясь за парту, они думали не о куске хлеба, а о том, как овладеть знаниями. Мы все тогда были голодными, поэтому память не сохранила подробностей, только вкус горячего варева да торопливый стук деревянных ложек, а еще — первое взрослое сознание, что учеба — это нужное, государственное дело, потому что учащихся кормят...

Потом случилось мне увидеть голодного через много лет. Это был четырехлетний ребенок, ослабевший после долгой болезни, когда ничего почти не брал в рот. Он выздоравливал, изголодавшийся, жадно тянулся к пище, но кормить его следовало осторожно и понемногу. Он понимал, чего хотели взрослые, мирился, сдерживался, насколько возможно в его возрасте, а