Щит земли русской - Владимир Буртовой

Князь нагнул голову и ступил в натопленную избу, остановился, чтобы глаза свыклись с полумраком после солнечного света. Потом отошел от двери, и стало светлее. Старейшину он увидел на широком ложе, под белым покрывалом, поверх которого лежали загорелые и потому особенно заметные сухие длинные руки. Князь снял тяжелый шелом, обнажил седую голову и долго смотрел на белую бороду, на впалые щеки и длинные волосы, которые рассыпались по белому изголовью. Потом князь провел правой рукой по устав шим глазам, слегка придавив их, чтобы унять нудную боль под веками, и шагнул ближе к старейшине Воику. И удивился. Показалось, что старый Воик просто спит, что вот сейчас он сделает глубокий вздох и откроет глаза. Но старейшина молчал, плотно сдвинутые веки не дрогнули, когда из открытого дымника в избу влетел поток свежего ветра, принеся с собой запах мокрой полыни с близких землянок. Покой, вечный покой отражало теперь его худое и чуть по синевшее лицо, храня печать удовлетворения прожитой жизнью — умирая в тихом безмолвии, старейшина не мучился угрызениями совести.

Князь Владимир пересилил желание подойти и рукой дотронуться до морщинистого лба старейшины… Не знали люди, что в эту печальную минуту ныло тяжкой болью сердце киевского князя, что казалось ему, будто стоит он не у праха Воика, а отца своего Святослава, дожившего рядом с ним до глубокой и счастливой старости…

Князь поднял голову и обернулся к белгородцам, которые пришли в избу проститься с покойником.

— Други мои, ушел от нас на вечный покой старейшина Воик. Многое в жизни вашей было связано с ним, да не о том хочу сказать теперь. Крепил я Белгород, помышляя иметь его щитом Киева, земли Русской супротив печенежских находииков. Но не стены крепости остановили войско безжалостного и кровожадного печенега Тимаря! Влезть на частокол не велик труд для ворога. Печенегов остановили вы, белгородцы, дружинники и ратаи, а потому слава победы равна между вами перед всей Русью! Вам и поклон за мужество и готовность умереть, закрывая землю нашу отважными сынами!

Князь умолк, и отец Михайло тихо, будто себе сказал:

— Просил отец Воик предать его тело огню на Кургане Богов на старом требище и по старому закону… Последнее слово его о том было, княже Владимир. Как нам теперь быть, присоветуй.

Князь задумался, снова голову к груди склонил, а потом ответил тоже чуть слышно, одному Михайло:

— Хотел я на похороны звать епископа Никиту, да теперь не пойдет он: негоже христианину душу осквернять зрелищем языческого обряда… Но и посмертную просьбу старейшины Воика нам не уважить никак нельзя. Случай этот не обычен, смерть принял он за всю Русь. Бог неба простит его прегрешение, посмертное… Повели, Михайло, изготовить раку[66] и домовину[67]2 для твоего отца на том кургане, где надумал остаться старейшина. — Князь вздохнул прерывисто, подумал о чем-то своем, тревожном и нерадостном, но не стал говорить людям, молча постоял еще недолго возле стола напротив очага, совсем неподалеку от Вольги. Вольга же стоял за углом теплого протопленного очага и мог, если бы захотел да не страшился такого поступка, протянуть руку и коснуться переливчатого корзна Киевского князя Владимира.

«Упросить бы теперь князя Владимира, чтоб взял в отроки к себе, при княжьих дружинниках воинскому мастерству обучаться, — подумал Вольга, но тут же устрашился своего помысла — до него ли князю Владимиру? Решил малое время переждать. — Вот братец Янко выправится после ранения, тогда уж и начну просить его отвести на княжий двор. Или к воеводе Радку поначалу…»

Когда сани[68] с телом старейшины Воика миновали стороной Перунов овраг, а впереди встал непролазный подцвеченный осенними красками густой лес, раку подняли на плечи и понесли, с трудом отыскивая в могучей поросли леса давно забытую тропу на старое требище. Прошли лес, и показался невысокий, с плоской вершиной Курган Богов, весь в зелени кустов и разнотравья там, где когда-то русичи приносили своим богам щедрую жертву и орошали землю и лики деревянных богов кровью животных и птиц.

Теперь старейшину несли самые близкие, а за ними, шурша ногами по кустам и по высокой, до пояса, траве, шел почти весь Белгород. Только хворые да часть дружины остались в крепости ради ее бережения от недоброго случая. Люди шли отдать дань памяти и проститься с тем, кто избавил их от горькой участи.

Поднялись на вершину кургана, опустили раку на траву у маленькой домовины, только что сложенной из сухих сосновых бревен. Постоял князь Владимир над умершим недолго, а потом тихо пошел вниз с кургана: не честь и ему, князю-христианину, быть там, где будут свершать обряд сожжения, не миновать и так упреков от митрополита — оба ведь немало кладут трудов для утверждения на Руси нового закона жизни.

Наступила тишина, наполненная людскими думами о былом и о будущем каждого и всех вместе. Вольга жмурил глаза от ярких лучей солнца, которые время от времени прорывались сквозь густые кроны могучих дубов вокруг кургана. Он слышал, как за спиной дышали люди, а впереди и по бокам гулял ветер в зарослях заовражья да изредка плескалась река где-то рядом, невидимая под обрывистым берегом и за нетронутым лесом: старое требище почиталось заветным местом, и бортники да углежоги здесь не промышляли.

— Други мои, — заговорил воевода Радко и повернулся к людям заметно постаревшим и осунувшимся лицом: и ему осада печенегов не легко далась, если не труднее даже, чем иным голодным ратаям, — да будет огонь жаркий родным братом старейшине Воику. Как просил он перед смертью, так мы и сотворим, памятуя о его свершении не на поле брани по немощи лет своих, а подвиг разума, победившего жестокую силу. Дети и внуки в веках об этом помнить будут.

Воевода вдруг замолчал и отвернулся к северу: резкий порыв южного ветра пронесся над деревьями и швырнул в открытую раку и на тело старейшины Воика добрую горсть оранжево-желтых листьев. Один из них, ярко-красный, резной лист со стоящего неподалеку дуба, упал на белый лоб старейшины, тонкой ножкой между бровей.

Михайло осторожно собрал листья, но не бросил их на землю, а положил в ногах покойника на парчовое белое по крывало — как знать, не древний ли это бог Перун с ветром послал последний свой дар тому, кто в душе не отрекся от него до последнего дня жизни.

— Почнем, Михайло, — сказал воевода Радко. Отец Михайло и ратай Антип бережно подняли старейшину Воика, пригнув головы, внесли в тесную домовину и поставили раку на широкую лавку, а чтобы старейшина сидел, под спину и под бока подложили подушки с душистой осенней травой. Тело старейшины укрыли парчовым покрывалом. Потом дружинники внесли корчаги со злаками, поставили у ног старейшины, на пол домовины. Принесли и подали в домовину круг хлеба, пучок зеленого лука положили рядом с хлебом.