На ладони ангела - Доминик Фернандез

«Тадж Махал» — своеобразный микрокосм Индии. В этой стране всюду сталкиваешься с маниакальными условностями, которые держат людей по непроницаемым отсекам. В отсутствии регистрации актов гражданского состояния, для человека возникает вопрос, какое место он занимает в обществе. Каждый испытывает необходимость закрепить за собой строго ограниченные функции и, как одержимый, совершает какое-то количество одних и тех же действий, которые дают ему необходимый минимум гарантии его как личности.

Гордые брахманы не единственные, кто связывает себя ограничениями. Существование самого жалкого плебса стеснено строжайшим соблюдением противоречивых ритуалов и нелепых запретов. Я заметил, что в ресторане, в который ходят люди из низшего сословия, все едят исключительно левой рукой. Манипуляция, которую не назовешь удобной, так как, пользуясь только пальцами этой руки (вилки или палочки по их правилам тоже запрещены), человеку нужно ухватить горстку риса, скатать его в шарик, обмакнуть этот шарик в жирный соус кэрри и запихнуть его в рот, так чтоб он не развалился по дороге. Мне сперва показалось, что эти однорукие умельцы, склонившись над своими чашками, соревнуются в молчаливом противостоянии из-за какого-то дурацкого пари, но познакомившись с Индией уже достаточно близко, я разобрался, в чем дело. Механическое повторение одного и того же бессмысленного на первый взгляд действия спасает людей от головокружительного небытия, и иного, пусть и столь идиотского, средства избежать разобщенности и раздробленности у них нет.

Я неожиданно обрушил часть своей критики на то, что я называл, перед отъездом, мелкобуржуазным индивидуализмом, что прижился в Европе. В конечном счете, когда у тебя есть документ, где написано, кто ты, как тебя зовут и твой точный адрес (В Индии нет понятия определенного места жительства), то у тебя остается больше места для внутренней свободы, чем когда каждый день и каждый час тебе нужно доказывать свое существование стереотипными и неизменными поступками, как те несчастные вайшьи, вынужденные держать свою правую руку на коленях, в то время как по их подбородку стекает соус кэрри.

Вот одна из причин, по которой я переехал из Монтеверде в более удобную и просторную квартиру на виа Эвфрата, поверхности стен которой наконец-то хватило, чтобы разместить тысячи моих книг. Ты узнаешь и другие мотивы, подтолкнувшие меня к этому решению. Но по возвращении из Бомбея к нему добавилось то убеждение, что люди экономят невероятное количество духовной энергии, организуя частное пространство так, чтобы освободить голову для более стоящих вещей. Материализм мудреца. Среди самых порабощающих ритуалов в Индии фигурирует все, что касается кухни и еды. Сколько времени, потерянного на утомительный отбор и составление блюд! Мне достаточно открыть свой холодильник «Miele», с такой досадной капиталистической репутацией, чтобы вытащить наугад ломтик ветчины или вареное яйцо, не переставая проговаривать только что написанные стихи и мысленно их совершенствовать.

Тем временем, когда я говорил тебе, что был «наказан» в заморских странах, я имел в виду путешествие не в Азию, а в Африку. Но позволь мне сначала рассказать тебе до конца о моем первом путешествии, события которого, на тот момент недоступные моему пониманию, в каком-то смысле предопределили будущее.

Отправившись снимать документальный фильм про Индию, то есть про голод в Индии, я спрашивал себя: «Как избежать штампов изображения нищеты?», но именно мой друг брахман, этот строгий и суровый человек, столь щепетильный в своих принципах, что не отступился от них, чтобы сохранить для итальянской литературы мое стихотворение, натолкнул меня на нужный ход. Как-то раз, рассказал он мне, во времена англичан, магараджа Джайпура отправился осматривать свои владения. Поля были укрыты снегом. Посреди безлюдной равнины он увидел тигрят, которые пытались спрятаться среди редких кустарничков. Они умирали от голода и жалобно постанывали. Великий правитель испытал к этим тварям глубокую жалость. Он принялся молиться. В конце своей долгой молитвы он отпустил свою свиту, сбросил с себя одежду и отдал себя на съедение животным, которые разодрали его своими молодыми клыками, в то время как он продолжал молиться.

Жертва магараджи произвела на меня такое сильное впечатление, что, даже не пытаясь разобраться в причинах моего возбуждения, я сходу решил использовать эту легенду для своего фильма, несмотря на анахронизм подобного сценария. Я переехал вместе со съемочной группой и аппаратурой в Бенарес, священный город, в котором сжигают трупы на лестнице, спускающейся к Гангу. Церемония проходит очень спокойно: сочетание смиренной изящности и безмятежного формализма, которое лишает эти похороны ужаса смерти. Каждый в глубине себя думает о блаженстве покойника, чья душа не замедлит перевоплотиться в другое тело для более счастливой жизни. Вот почему это место мне показалось столь благоприятным для осуществления моих надежд.

Я установил камеру на ступеньках храма и поставил перед ней мальчишку с большими черными глазами. У меня был заготовлен вопрос, который я ему задал, дождавшись, пока умолкнут его товарищи, столпившиеся гроздьями вокруг нас. «Если бы тут, на твоих глазах, умирал от голода тигр, ты бы отдал ему на съедение свое тело?» Его лицо засветилось, губы раздвинулись в широкой улыбке, обнажив два сомкнутых ряда острых зубов. Он ответил без колебаний: «Да, отдал бы».

В общем-то, такая откровенность должна была меня устроить, она совпадала с моим самым сокровенным желанием. Однако, в источнике такого ясного, такого светлого «да» мне показалось, что над стремлением проникнуть в суть вопроса преобладало желание понравиться иностранцу. Мальчик ответил бы утвердительно на любой мой вопрос: не в ожидании чаевых — он ни разу не протянул свою смуглую руку — но для того, чтобы представить мне доказательство своего сговорчивого и услужливого нрава. Со своей стороны — все еще вдохновленный этим фантазмом тигра — я во что бы то ни стало хотел обрести собеседника, который согласился бы, абсолютно сознательно, по внутреннему убеждению, пойти на самопожертвование.

У дверей какого-то ашрама я расспросил одного монаха: «Если бы на ваших глазах умирал тигр, отдали бы вы ему на съедение свое тело?» Отшельник, во рту которого торчал единственный сломанный зуб, покачал головой и сказал мне: «Магараджа из Джайпура испытывал безграничную любовь к живым существам. Он посвятил себя спасению чужих жизней. — Но, — не унимался я, не находя в своем упорстве какой-либо неуместности, — если бы у вашего монастыря умирали с голоду тигры, нашелся бы среди вас кто-нибудь, кто пожертвовал бы им свою плоть? — Не нужно, — ответил монах, — буквально воспринимать древние притчи. История магараджи Джайпура учит нас искусству сострадания».

Я оставил в коробочке для пожертвований целую горсть рупий. Святой человек, чье рваное рубище едва прикрывало его исхудавшее тело, подумал, наверно, что наставил меня своими советами, и что своим пожертвованием я выразил ему свою признательность. Он никогда бы не догадался, что, наоборот, глубоко разочаровавшись, и в то же время осознав абсурдность своего вопроса, я взывал через это подношение к милости, которая даровала бы мне встречу с менее строптивым собеседником.

Быть может, пред лицом живого магараджи, подумал я, мораль жертвы не потеряет свою актуальность? Я добился свидания с принцем Мирзапура. Его тело облегала льняная туника, а к его тюрбану была приколота эгретка нанду. «По всей вероятности, — сказал он мне, — магараджа отвел бы тигров в свой дворец и накормил бы их там. — Ну, а если он был глубоко верующий и хотел накормить их собственной плотью… — Могло быть и так, если были религиозные причины. — Но сегодня, — упорствовал я, не соображая, что только исключительная вежливость моего собеседника не позволяла ему выставить наглеца за дверь, — было бы такое возможно сегодня? — Сегодня нет, не думаю», — ответил он мне довольно резко. У него, в отличие от того мальчика, не было никакого основания сворачивать шею здравому смыслу.

Так закончилась наша беседа. Впрочем, очевидность того, что никто в этой огромной стране не поставил бы мистическую радость быть сожранным хищником выше инстинкта самосохранения, не повергла меня в уныние.

Вечером, отпустив свою группу отдыхать, я отправился за приключениями вдаль от города, как обычно устремившись в самые удаленные и самые уединенные окраины. Чего я искал, бродя по этим заброшенным местам, вокруг прудов с такой мутной водой, что в них даже не отражались росшие вокруг чахлые кустики? О чем я мечтал? Ты ведь не поверишь мне, что, гуляя по мостам Бенареса, я не преследовал никакой четкой цели, по крайней мере цели, которая нарисована на моей физиономии, когда я рыщу среди сосен Виллы Боргезе или по заросшим кустарником склонам Капитолийского холма. Признаться? Я хотел бы компенсировать осторожность современных индусов, возместить тиграм моральный ущерб, броситься в их лапы, отдаться на милость их клыков… Безумные фантазии… Самое любопытное, что в моем сознании с этой жертвой ассоциировалось не насилие и не боль, а невыразимое сладострастие. В то же время я пытался вспомнить, где еще и когда меня так живо поразил этот образ тигра, пожирающего человека.