Кораблекрушение у острова Надежды - Константин Бадигин

— А правда ли, меня Бориска Годунов отравить хочет, а сам на царский престол сесть?

— Что ты, государь, что ты! Разве возможно, чтобы такое у Бориса Федоровича в мыслях было! Любит он тебя и добра желает. И царь Федор Иванович любит тебя, да продлит господь ему жизнь.

— Стану царем, все равно прикажу посадить Бориску Годунова на кол, — упрямо нахмурив брови, сказал царевич Дмитрий.

Заметив своего дядю Михайлу Нагого, он отошел и снова стал бросать ножик.

К Степану Гурьеву приблизился тучный, небольшого роста придворный в красном кафтане с золотым шитьем.

— Я Михайла Федорович Нагой, дворецкий, дядя царевича Дмитрия. Ты кто таков?

Степан Гурьев поклонился:

— Царский дьяк большого приказа Степан Елисеевич Гурьев, — сказал он, подчеркнув свое право называться полным отчеством.

— Дьяк большого приказа… — начал было Михайла Нагой.

И вдруг бросился к Оське Волохову:

— Негодяй, кто позволил со свайкой забавляться? Я говорил тебе, упреждал…

Он схватил лежавший на земле прут и принялся без жалости лупить Оську Волохова.

— Больно! — взвыл юноша. — Больно!..

Боярыня Волохова встала на защиту сына. Михайла Нагой бросил прут, плюнул.

— Еще раз увижу — прикажу псарям на конюшне выдрать!

Несмотря на раннее утро, Михайла Нагой был пьян. От него тянуло густым перегаром.

— Пойдем во дворец, Степан Гурьев, поговорим. Расскажешь, зачем из Москвы прискакал.

— Дожидайтесь меня в приказной избе, — сказал Степан товарищам и пошел вслед Михайле Нагому.

Через маленькую дубовую дверь на западной стороне дворца они поднялись на средний этаж. По всему этажу проходил коридор, освещенный одним окном.

Михайла Нагой привел Степана в обширную горницу. По стенам ее шли дубовые скамьи, обитые красным сукном. На тяжелом резном столе стояла сулея с хмельным медом, серебряные чаши, блюдо с пряниками и другое — с очищенными орехами.

Михайла Федорович усадил Степана Гурьева за стол, налил ему большую чашу меда. Не обделил и себя. Когда они выпили, Нагой сказал:

— Рассказывай без утайки.

— Мне таить нечего. Правитель приказал посмотреть, куда идут царские деньги, те, что удельному дадены. Если лишнее окажется, отобрать велел в казну, если не хватает — прибавить.

— Как лишним деньгам быть?! — закипел Нагой. — За два года стрельцам не плачено, по приказам ропот пошел. Откуда брать деньги, не знаем. В прошлом годе… — Нагой остановился и посмотрел на Степана: — Поклянись перед иконой, что не подослан от Бориски Годунова на вред царевичу.

— Клянусь, — сказал государев дьяк, взглянув на икону богоматери в углу, — что не с плохим из Москвы приехал и к царевичу зла не держу.

— Спасибо тебе, — вздохнул Нагой. — От души отошло. Ну, так слушай. В прошлом годе приезжал от Бориски Годунова человек, ходил, вынюхивал и вышло по его, что половина денег, от казны положенных, у нас лишняя. А у нас и тогда не хватало. Нарочно Бориска так сделал, чтобы стрельцов к нам озлобить. А недавно прислал правитель лекаря-немца для царевича. Ему деньги платить надобно. Ведь он при московском дворе жалованья двести рублев в год получал. Всякий месяц хлебных харчей на семью и слуг. И сверх того шишнадцать возов дров, четыре бочки меда, четыре бочки пива. Всякий день полторы кварты крепкого вина и уксусу полторы кварты. Всякий день половину туши свиной. Царь Федор подарил ему пять лошадок. На прокорм ихний давай и сено и солому… Ну-ка сосчитай, дьяк, сколько на него денег надобно, а разве они у нас есть? И я отослал обратно того лекаря, одного нам хватит. Но это еще полбеды! Главное — из Москвы нам верные люди передали, будто Бориска Годунов задумал царевича Дмитрия со света убрать…

— Нет, — твердо сказал Степан, — неправда. Не может правитель дитё невинное смерти предать.

— Может. Не знаешь ты годуновскую породу… Откуда сам, из каких местов?

— Мореход. При царе Иване Васильевиче в корсарах был. И золотой от него за морские победы. — Степан Гурьев показал на шапку, которую держал в руках.

— Вот как! Значит, отец нашего Дмитрия золотым тебя пожаловал. — Михайла Нагой пальцем потрогал золотой на шапке морехода.

— Выходит, так.

Михайла Федорович снова потрогал золотой, подумал, посмотрел на Степана:

— Ежели тебе, царский корсар, отец милость оказал, должон ты сыну помочь?

— От всей души помогу, — не задумываясь, ответил мореход.

— Дело грозное, не сразу скажешь… Надо еще раз на иконе богоматери клятву дать, что не выдашь Бориске Годунову… Нипочем бы не рассказал, однако ты мне по сердцу пришелся. Сразу видно — человек хороший. — Михайла Нагой икнул и перекрестил рот.

Степан Гурьев недолго думал. Вспомнил отрока на княжьем дворе…

— Давай икону!

Он принял икону из Михайловых рук и сказал строго:

— Клянусь сохранить в тайне все, что сейчас услышу, — и поцеловал ризы богоматери и младенца.

— Теперь слушай, — тихо сказал Нагой. — Хотим мы Дмитрия, законного сына царя Ивана Васильевича, посадить на престол, и в том нам нужна твоя помощь.

— А царь Федор Иванович?

— Царь Федор Иванович вовсе без ума. Ему государить не мочно.

Степан Гурьев сразу все понял. Михайла Нагой решил вовлечь его в заговор против законного царя. Дьяк большого приказа не хотел и думать о таком деле. Ему было все равно, кто сидит на московском престоле, и совать голову в огонь не имело смысла.

— Помилуй, Михайла Федорович! И слушать не хочу. Не могу в таком деле помогать. Я на государевой службе дьяк, против царя не пойду… Забудь про свои слова, и я о них позабуду. «Недаром послал меня Борис Федорович в Углич, — мелькнуло в голове, — ох, недаром».

Михайла Нагой набычился, нахмурил густые брови.

— Подумай, дьяк, не ошибись. Много будешь награжден от царевича Дмитрия.

— Нет, не проси, не могу… А царевичу Дмитрию желаю счастья и здоровья на многие лета. — Степан Гурьев налил полную чашу хмельного меда. — За царевича Дмитрия!

Михайла Федорович Нагой подумал мгновение, налил и свою чашу:

— За царевича Дмитрия!

И Степан Гурьев и Михайла Нагой испили до дна.

— Беда на нас глядит, — сказал Нагой, вытерев усы. — Страшные слухи по Москве ходят. Мы теперь глаз с Дмитрия не спускаем. Без кормилицы и шагу ему шагнуть не даем. Царица Марья из своих рук царевича кормит и поит… Умный отрок, писать и читать умеет, жалко, ежели что…

Михайла Нагой неожиданно громко всхлипнул и долго вытирал глаза вышитым полотенцем.

Глава тридцать седьмая

НЕ ОСУЖДАЙ ПРОСТУПОК, НЕ ЗНАЯ, ПОЧЕМУ ОН СОВЕРШЕН

Клешнин Андрей Петрович приехал в Углич через три дня после приезда Степана Гурьева. Он остановился в лесу недалеко от города и послал своего слугу узнать, где поселился царский дьяк. Близ полуночи, когда на посаде все спали, Клешнин въехал в земляной город, нашел царского дьяка и велел его разбудить.

Степан Гурьев удивился приезду окольничего Клешнина, да еще в глухую ночь. Андрей Петрович осмотрел горницу, выглянул за дверь и, убедившись, что поблизости никого нет, снял с пальца перстень. В бледном свете луны сверкнуло золото.

— Узнаешь? — с усмешкой сказал окольничий.

— Перстень Бориса Федоровича Годунова!

— Тише! — Клешнин испуганно оглянулся. — Теперь слушай: правитель приказал убить царевича Дмитрия, он вносит смуту в государство. Мамка Василиса Волохова наш человек. В остальном поступай как знаешь. Однако без особливого приказа царевича не трогай. Готовься и жди гонца. Понял?

— Я должон убить царевича Дмитрия? — сорвался на крик Степан. — Но ведь Борис Федорович не говорил мне об этом!

— Тише!.. Он сказал о перстне. Кто покажет тебе перстень правителя, тот передаст его приказ.

Степан Гурьев понял. Так вот что задумал Борис Годунов. Дьяк хотел отказаться. Но тут же ему пришло в голову, что таким поступком он подпишет себе смертный приговор. Человек, узнавший великую государскую тайну, не может жить на свете. Правитель, защищая себя, должен уничтожать таких, как Степан Гурьев… Надо согласиться. Потом увидим, что делать. Окольничий Клешнин страшный человек: убить для него так же просто, как плюнуть.

— Ты прав, Андрей Петрович. Я должен выполнить приказ правителя.

— Уразумел… Мамке Василисе Волоховой откройся, посули деньги. Вот двести рублев. — Клешнин бросил туго набитый кошелек на стол. — Она скажет, как прикончить змееныша. Правитель выручит из любой беды. Но боже тебя сохрани назвать кому-нибудь его имя… Никто не должен знать, что я был в Угличе, — добавил окольничий, вставая.

— Сколько дней я могу…

— Никто об этом не знает. Прискачет гонец с перстнем. Ну, будь здоров. — Клешнин, скрипя сапогами, вышел из горницы.

Степан Гурьев слышал, как на дворе фыркнула лошадь, звякнула сбруя. Вскоре на улице раздался топот лошадиных копыт.