Клич - Зорин Эдуард Павлович

Столетов, попросив Бонева подождать, открыл дверь в соседнюю комнату и почти лицом к лицу столкнулся с великим князем. Николая Николаевича сопровождал сухощавый, подтянутый начальник штаба генерал Газенкампф.

— Слышал? — по своему обыкновению без всяких церемоний спросил Столетова великий князь. — Послезавтра твоим болгарам смотр… Съедется народ, разные особы, будут и дамы. Так что ты их подтяни, подтяни…

Да, все-таки к ополченцам мало кто относился серьезно — все больше смешочки да шуточки, хотя внешний ритуал соблюдался неукоснительно: и сам великий князь, и генералы из его окружения на официальных приемах охотно провозглашали здравицы во славу отважного болгарского воинства. Лицемерие главнокомандующего бесило Столетова.

Николай Николаевич внезапно расхохотался:

— Да не сердись ты, Николай Григорьевич, вижу тебя насквозь — не обидим мы твоих братушек и должное им воздадим.

Столетов щелкнул каблуками, кивнул, но промолчал. Проницательный генерал Газенкампф понял его, улыбнулся:

— Не обращайте внимания, Николай Григорьевич. Уже решено, государь утвердил наше представление. Так что предположение о вашем движении с передовым отрядом подтвердилось…

…Вечером Столетова терзала лихорадка. Уже восемь лет иссушала она его сильное мускулистое тело, бросала то в жар, то в холод. Генерал скидывал с себя одеяло, вскакивал с постели, бредил, не узнавал окружающих; Золотухин терпеливо поил его горячим чаем и пилюлями с хинином. Приходил Бонев, подперев голову кулаком, подолгу сидел у постели больного.

Утром Столетову полегчало, и он тотчас же велел нести ему парадный мундир.

— Полежали бы, — посоветовал Золотухин, — лицо-то желтое, а под глазами синё…

— Ну-ну, поговори у меня, — добродушно проворчал Столетов. Вышел из хаты в сад (голова кружилась), преодолевая себя, умылся ледяной водой из-под умывальника. Потом обстоятельно брил щеки и подбородок, сидя за столом в комнате перед осколком зеркала. Золотухин тем временем внес скворчащую на сковороде яичницу с салом. Пришел капитан Калитин, потом Бонев — ели вместе, запивали яичницу красным вином, обстоятельно обсуждали церемонию принятия Самарского знамени…

Впоследствии самый яркий эпизод этого события опишет в своем походном дневнике художник Николай Каразин:

"Из толпы зрителей вывели старика болгарина в красивом боевом национальном костюме, в шитой куртке, в широком калаке (поясе), за которым внушительно торчали рукоятки турецких пистолетов и отделанный в золото ятаган. Это был знаменитый болгарский воевода Петко Петкович — 32 года боровшийся с турками, наводивший на них страх и ужас, гроза Балканских гор, получивший двадцать восемь ран; просидевший в турецкой тюрьме два с половиной года, прикованный за шею железной цепью; следы этого страшного ошейника до сих пор видны на широком, загорелом затылке старика. Теперь он явился сюда в ряды легиона, но его оставили при штабе этого отряда в качестве дядьки и пестуна молодых волонтеров и для указаний во время похода в Балканы, где ему известны каждый камень, каждая тропинка. Зарыдал старик, когда ему дали в руки молоток. Он взглянул на небо, на знамя, на главнокомандующего и громко произнес: "Да поможет Бог пройти этому святому знамени из конца в конец несчастную болгарскую землю, да утрут этим знаменем наши матери, жены и дети свои скорбные очи, да бежит в страхе все нечистое, поганое зло перед ним, а за ним станет прочный мир и благоденствие!" Гробовая тишина стояла в толпе, когда старый Петкович произносил свои слова, и в этой тишине зазвенел его молоток, ударивший по серебряной шляпке вбитого гвоздя. Как нарочно, словно аккомпанемент этому слову, в Карпатах блеснула молния, и оттуда донеслись глухие перекаты громового удара. "Добрый знак, добрый!" — загудело в толпе…"

64

В Петербурге в эти дни повсюду только и было пересудов, что об отъезде императора в Кишинев, о начавшейся войне и о стремительном продвижении наших войск в Болгарию.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Строили догадки, где и какими силами будет форсирован Дунай, высказывали одно предположение невероятнее другого, но все сходились в одном: наша армия хорошо подготовлена, находится под командою опытных начальников, и, где бы ни произошло решающее событие, исход его можно предсказать заранее как самый благоприятный.

Однако уверенность эта была со временем поколеблена. Приехавший из Бухареста полковник Генерального штаба конфиденциально рассказывал о вещах, в которые просто невозможно было поверить.

"Представьте себе, — говорил он, — нахожусь я у генерала Газенкампфа, входит офицер интендантской службы и докладывает, что продовольствие армии за границей отдано в руки кампании во главе с Горвицем, Грегером и неким Коганом. "Как так?" — удивился генерал. "А очень просто: Грегер — старый приятель Артура Адамовича Непокойчицкого, а остальные рекомендованы полевым интендантом Аренсом". — "Значит, вот по чьей милости войска одиннадцатого корпуса по прибытии в Галац и Браилов четыре дня ждали комиссионеров?" — "Так точно, — отвечает офицер. — Пришлось даже затронуть неприкосновенный запас". И что же? Когда комиссионеры все-таки явились, то поставили такое сено, которое лошади есть не стали. Дело дошло до того, что командир восьмого корпуса генерал Радецкий распорядился, чтобы войска сами приискали себе подрядчиков… Шум поднялся невообразимый, комиссионеры бросились повсюду искать поддержки и, представьте, нашли ее в начальнике канцелярии полевого штаба, крючке и буквоеде, взятом Лепокойчицким из кодификационного комитета. Как выяснилось, он стоял к Грегеру еще ближе, чем сам Артур Адамович — и вот вышел приказ получать продовольствие только от агентов товарищества…"

Как всегда, приехавшие с театра военных действий рассказывали и другие, менее трагические и даже смешные истории, которые несколько сглаживали неприятные впечатления: кишиневские воры начисто обобрали знаменитого английского журналиста Мак-Гахана, пока он спал при открытом окне, а в Бухаресте весь извозчичий промысел прибрали в свои руки русские скопцы, вследствие чего легкомысленные румынские дамы весьма о нас дурного мнения. Говорили о плохом состоянии железных дорог в Румынии; Страусберговская дорога размыта во многих местах, смыт один и поврежден другой мост, а третий провалился, когда по нему проходил состав… В войсках шутили: румынские железные дороги для нас опаснее турок…

И вдруг как гром среди ясного неба — известие о событиях под Зимницей, где основные русские силы форсировали наконец-то Дунай.

Было много убитых и раненых, турки, засев на правом берегу, расстреливали наши понтоны в упор; вода в Дунае кипела, огонь был так силен, что в одного человека попадало по десятку пуль…

И тогда впервые в глубь России потянулись скорбные санитарные поезда.

Нет, война не была увеселительной прогулкой до Константинополя и обратно, она заставила примолкнуть тех, кто собирался забросать турок шапками, а стариков — вспомнить о событиях двенадцатого года и дне Бородина.

После первого шока по всей стране прокатилась новая волна патриотического подъема.

А мы тем временем вернемся к событиям, которые происходили за месяц до того дня, как стали поступать первые известия о победах, одержанных нашей армией на Дунае.

В один из майских дней к подъезду дома, в котором жила известная нам петербургская красавица княжна Бек-Назарова, подъехал лакированный экипаж, и из него вышел почтительно поддерживаемый под руку лакеем граф Иван Семенович Скопин.

Блестящий швейцар, похожий на генерала, с достоинством открыл перед ним дверь и пропустил сначала на устланную пушистыми коврами лестницу, а затем в залу, где он был принят со всеми приличествующими его положению в обществе любезностями, усажен в покойное кресло возле камина и занят приятной беседой, в которой принимала участие мать Марии, Бек-Назарова старшая, и еще какой-то прозрачный старичок с темно-синей лентой Белого Орла через плечо. День был непраздничный, и такая торжественность старичка несколько озадачила графа.