Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра - Кальман Миксат

— Хорошо ли так шутить? — укоризненно сказала госпожа Мравучан.

— Доброе утро! Доброе утро!

Все поздоровались с Дюри за руку, привстала и Веронка, шаловливо склонившись перед ним.

— Доброе утро, ранняя пташка! Доброе утро! Но что вы так на меня смотрите?

— Смотрю, — в замешательстве проговорил Дюри, не отрывая взгляда от красивого лица девушки, — как бы это сказать… как вы выросли!

— За одну-то ночь?

— Вчера вы еще были девочкой.

— Просто у вас в глазах рябило.

— У меня и сегодня рябит.

— Вы еще совсем сонный. Разве можно так поздно вставать?

Веселый озорной голосок, словно приятное щекотание, расшевелил Дюри, он пришел в прекрасное расположение духа, стал многословным, шутливо защищаясь от нападок Веронки.

— Я немного заспался, и сейчас бы еще спал, если б не постучал слуга. Хотя лучше бы ему подождать еще пять минут.

— В самом деле? — проговорила госпожа Мравучан. — Вам снился такой чудесный сон? Что прикажете? Кофе или холодное жаркое?

— Пожалуйста, кофе.

— Так вы нам не расскажете, что вам снилось?

— Во сне я женился. Вернее, дело дошло до сватовства.

— Ну и как? Отказ? — спросила Веронка, вытянув любопытную головку, которую сегодня делала еще прекраснее пышная корона из волос, украшенная ранней гвоздикой.

— Еще неизвестно, что произошло бы! Слуга разбудил меня в самый решающий момент.

— Ах так? А я уж было подумала, что не понравился добрый молодец красной девице, — сказала Веронка, переходя на сказочный стиль. — Как жаль, что теперь мы не сможем этого узнать!

— Клянусь, вы узнаете!

— Каким образом?

— Очень просто. Я вам скажу.

— Ах, оставьте! Ведь сны не продолжаются из ночи в ночь, как романы в газетах.

Дюри выпил кофе, закурил и с таинственным видом, обратив глаза к небу, шутливо произнес из облака дыма:

— Бывают и такие сны, вот увидите! А вы как спали?

Только этого и ждала госпожа Мравучан! Она тотчас ухватилась за тему и подробно расписала историю с кошкой, из-за которой Веронка не смела ночью раздеться.

Дюри представил себе эту прелестную сценку, и душа его восхитилась; Веронка смущалась и краснела, Мравучан хохотал, а его супруга не преминула сказать несколько поучительных слов, приличествующих опытной, пожилой женщине.

— И хорошее, голубка моя, нужно лишь в меру. Стыдливость тоже вредна, если ее больше, чем следует. Надо и к этому привыкать! А как же будет, когда вы замуж выйдете, сердечко мое? Вот заберется ваш муж в спальню и сам расшнурует вам лиф. Это ведь тоже вам предстоит.

— Ах, тетушка, тетушка! Что вы говорите, тетушка!

Веронка заткнула уши, вскочила и бросилась к кустам смородины. Крошечная веточка зацепилась за оборку юбки, дернула и оторвала ее.

Ну и кутерьма тут началась! Скорее иглу, нитку! Суматоху увеличивало то обстоятельство, что коляску Вибры уже подали. Две черные лошади нетерпеливо встряхивали гривами в упряжи с медными украшениями. Э-эх! Неплохое ремесло у стряпчего! (Молодой еще, а уже наврал себе этакую упряжку!)

Хватило дела госпоже Мравучан, да и всем ее домочадцам.

— Анка, быстрее заверни в салфетку окорок, что сварили на дорогу. А ты, Жужика, сбегай за хлебом! А может, у них нет ножа? А ну, поскорее принесите нож с роговой ручкой! Не положить ли в коляску немного сушеных фруктов? Приятно будет погрызть в дороге, особенно заграничной мадаме. А не положить ли в кружечку немного вареньица? Конечно, положить!

— Но, тетушка, тетушка! — отказывалась Веронка. — Ведь мы к обеду приедем домой!

— А если с вами что случится? Никогда нельзя знать заранее!

Добрая тетушка Мравучан вертелась, крутилась, словно колесо, — то побежит, то вернется, — а сам Мравучан всячески убеждал их остаться обедать, или если не обедать, то, по крайней мере, еще хоть на часок. В конце концов он начал вымаливать только полчаса, уверяя, что к этому времени проснется Клемпа, а зрелища, подобного этому, даже сам король не видывал.

Но ничего не помогло, они твердо решили ехать и уселись в маленькую славную бричку: дамы сзади, Дюри на сиденье кучера, повернувшись к ним так, что его колени касались колен Веронки…

Не знаю, что там может произойти, пока они доберутся до Глоговы.

— В Глогову! — приказал Дюри кучеру.

Янош щелкнул кнутом, лошади тронулись, но едва коляска выкатилась из ворот, как вслед, задыхаясь, бросилась госпожа Мравучан, крича во весь голос:

— Эй! эй! Остановитесь!

Коляска остановилась, дамы испуганно оглянулись: что там могло случиться? Но ничего не произошло, просто добрая Мравучан раскопала где-то в кладовке несколько целехоньких яблок; эти ревниво оберегавшиеся сокровища она принесла в переднике, и так как у дам на платьях не было карманов, нагрузила яблоками Дюри, приговаривая при этом:

— А вот это красивое красное яблоко непременно пусть съест Веронка!

Затем они снова тронулись в путь, провожаемые взмахами шляп и платков до тех пор, пока приветливый дом Мравучанов с его обитателями, большим ореховым деревом и дымящейся трубой не исчез за поворотом. Все новые и новые картины из жизни бурно прогрессирующего Бабасека возникали теперь перед ними. Старая Мюнц в снежно-белом чепце с оборками стояла у своей лавки и добродушно кивала почтенной седой головой, которую делили прямой линией на две равные части сверкающие очки. Перед кузней вовсю стучали молотами, починяя сломанную коляску глоговского священника. Облитое водой, раскаленное железо шипело как змея. Немного дальше ремесленники складывали свои нераспроданные товары в большие треугольные ящики.

Постепенно остались позади домишки с тюльпанами на воротах и хозяйскими инициалами на венцах. У последнего дома, окна которого смотрели на будущее еврейское кладбище, из-за зарослей лициний раздались два выстрела — бум, бум! — заставившие лошадей вздрогнуть. Путники обернулись и увидели господина Мокри в новехоньком синем костюме, том, что сшит знаменитым Кленером из Бестерце; в одной руке у него была шляпа, которой он размахивал на прощанье, в другой, высоко поднятой, — пистолет, выпаливший в их честь. На противоположной стороне пугающие крылья коварного ветряка бросали мрачную тень на красные улыбчивые цветы клевера. К счастью, теперь мельница была недвижима, словно гигантская муха, наколотая на булавку.

Стояло полное безветрие. Пшеница не баюкала свои маленькие хилые колосья; поливаемые знойными лучами солнца, они стояли неподвижно, прямо, как гренадеры. Крутом в полях царила глубокая тишина.

Только цокали по камням подковы лошадей да чудилось, будто тихонько дышат своим ленивым, бескрайным зеленым телом леса Лисковины, все ближе и ближе подбираясь к путешественникам.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ТРЕТИЙ ДЬЯВОЛ

Роза Марии Цобор, ущелье и старое грушевое дерево

Мадам Крисбай разглядывала окрестности, непрерывно задавая вопросы. Ее интересовало все, что она видела: полуразвалившийся хлев на опушке Лисковины; выглядывающая из-за белоствольных берез часовенка в глубине леса… Веронка объясняла мадам: когда-то разбойники убили здесь богатого корчмаря — и неутешная вдова с горя выстроила на этом месте часовню.

— А быть может, с радости, — добавил Дюри.

— Вы злой человек, — попеняла ему Веронка. Лисковина — это широкие, большие леса, перемежающиеся красивыми долинами, косогорами, изумрудно-зелеными лужайками; она напоминает английский парк, только здесь меньше разнообразия в деревьях, зато очень много березы — любимого дерева славян, такого же светлокудрого и меланхоличного, как их льноволосые девушки — Анчурки и Бохушки. Роскошные травы Лисковины, напротив, очень разнообразны: огромные папоротники поднимаются чуть ли не до половины стволов деревьев, всевозможные душистые травы уже отцвели и, засыхая, наполняют весь лес своим ароматом. И в растительном мире встречаются такие негодные особи, которыми можно наслаждаться лишь после их смерти. Ах, сколько разнообразия в неодушевленной живой природе! Вот у саблевидных гладиолусов самая ценная часть — луковица — находится под землей, кто ее съест, тому ночью приснится его избранник или избранница. Гораздо общительнее простые ромашки: они без церемоний говорят человеку, любит ли его тот, о ком он мечтал, сильно ли любит или не очень, или вообще не любит — нужно лишь отрывать по очереди снежно-белые зубки цветка и последний откроет все.

Это не жеманные воспитанники садов, не чужеземные детеныши, силой навязанные матери-земле (некоторых она и не принимает, приходится их держать в специальных горшочках), а плоть от ее плоти, собственные ее отпрыски, которых она по доброй воле рожает, воспитывает, как заранее задумала во время зимнего отдыха, считаясь с потребностями остальных здешних растений.