Дочь Голубых гор - Морган Лливелин

«Будьте со мной, духи моего народа», – помолилась она.

«Но ведь ты отвергла их», – ответил ее собственный дух.

Они видели еще много кочевников, отдельных семей, групп скачущих всадников. Море Травы было населено гуще, чем представляла себе Эпона.

– Скифы – многочисленный народ, – заметила Эпона, обращаясь к Кажаку.

– Нас так же много, как побегов травы.

– Долгая ли история у вашего народа?

– Мы старейший народ на земле, – ответил Кажак с непоколебимой уверенностью.

Эпона так и вспыхнула гневом.

– Как ты можешь утверждать такое? У вас даже нет сказителей, которые рассказывали бы об истории народа. Кельтские певцы, они все принимают клятву, что никогда не будут лгать, говорят, что наш народ – древний народ, ведущий свое происхождение со времен зарождения человечества. Ты сам говорил, что в долине Дуны есть города и медные рудники, существующие бессчетное количество поколений. Но если у вас нет друидов, которые могли бы учить ваших детей, что вы можете с уверенностью знать о своем прошлом?

– Скифы – старейший народ на земле, – упрямо повторил Кажак. – Первый народ. Лучший народ. Тут и спорить не о чем, это знают все.

– А я вот этого не знаю! – запальчиво воскликнула она.

* * *

Четырнадцать раз останавливались они на ночлег в Море Травы, наконец Кажак объявил:

– Скоро – может быть, сегодня – мы увидим стада Колексеса.

Сразу же после восхода они сели на лошадей, и Кажак безжалостно погнал своего коня; он не разрешал никому ни идти пешком, ни сбавлять ход, пока они не увидели первый табун пасущихся лошадей, принадлежащий его племени.

Эпона была поражена огромным количеством животных, тут были все мыслимые масти: рыжая, гнедая, мышастая, серая, вороная и белая – это походило на огромный пестрый ковер, устилавший все вокруг. Все они казались Эпоне прекрасными, она еще никогда не видела таких великолепных животных. Обитавший в ней дух благоговейно почтил всех эти пасущихся красавцев и красавиц.

Племя Кажака было самым многочисленным из всех ими встреченных. В эту предзимнюю пору отдельные семьи съезжались в одно место, чтобы сообща приготовиться к наступающим холодам. Здесь находилось более ста шатров, целый городок, раскинувшийся в степи.

При их приближении многие из пастухов узнали Кажака и, выкрикивая приветствия, поскакали навстречу ему. Он громко засмеялся и подтянул колени к холке своего серого коня. Когда соплеменники окружили Кажака, с проворством дикого кота он вспрыгнул на спину скакуна и, быстро перебирая ногами, как бы танцуя на седле, издал клич своего народа, народа, который больше всего на свете почитал лошадей.

Съехавшиеся всадники приветствовали также Дасадаса и Аксинью, но затем последовали вопросы, сперва неуверенные, но затем все более тревожно-настойчивые. Где Ишкапаи? Бартатуа? Мадьес? Донья немного отстал и скоро подъедет? Какие новости о Акове, Телеке и молодом Василасе?

Затем воцарилось безмолвие. Все глаза обратились на Эпону, которая, плотно завернувшись в свою медвежью шкуру, ибо в степях уже стоял пронизывающий холод, спокойно сидела на своей лошади чуть поодаль. Ее ярко-желтые волосы были прикрыты войлочным капюшоном, позаимствованным ею в торбе Басла, в ней не так-то легко было узнать женщину, но остроглазые скифы быстро заподозрили, что она отнюдь не просто еще один всадник.

– Это же один из коней Басла, – произнес чей-то обличающий голос. – Но на нем сидит кто-то другой. Где Басл и кто это сидит на его лошади?

Сразу же погрустнев, Кажак уселся в седло, жизнерадостность сразу исчезла

– Где мой брат Донья? – спросил еще кто-то.

Кажак заметил враждебность в окружавших его лицах.

– Когда мы ехали на запад, – начал он объяснять, – мы встретили большое племя киммерийцев, у них было много воинов, много оружия. Мы доблестно сражались, но многие братья погибли в этой схватке. Выжили только лучшие воины: Кажак, Дасадас, Аксинья. – Он усмехнулся, как бы предлагая порадоваться хотя бы его, Кажака, спасению.

– Братья умерли, а Кажак остался жив?

– Мы были все ранены, – поспешил заверить Кажак. – Ослабевшие, истекающие кровью, мы ускакали на запад в горы, куда киммерийцы не могли за нами последовать. Там мы услышали о кельтском кузнеце, который изготавливает лучшие на свете мечи. Хотя и с большим трудом, мы добрались до селения кельтов, увидели эти мечи, купили их и привезли сюда для нашего великого Колексеса. Мы привезли и еще одно сокровище, более ценное, чем мечи.

– Что может быть лучше, чем мечи? – с вызовом прокричал чей-то голос.

Но Кажак уже сказал больше, чем намеревался. Остальное должно быть рассказано прежде всего Колексесу.

– Где князь, повелитель нашего народа? – спросил он.

– В своем шатре, – последовал ответ. – Вместе с шаманами.

Эпона пристально наблюдала за лицом Кажака. Она заметила, что он был огорчен этим ответом.

Повернувшись к ней и остальным, он сказал:

– Мы поедем к Колексесу. – Он намеренно посмотрел прямо в глаза Эпоне. – Все поедем к Колексесу, – добавил он.

Они спешились, толпа – Эпона заметила, что в ней нет ни одной женщины, ни одной, – расступилась, пропуская их. Откуда ни возьмись, появились молодые парни, поймали лошадей и увели всех, чтобы расседлать и напоить. Кажак повел к шатру, который мог принадлежать лишь вождю столь многочисленного племени. Он был так же велик, как еще два других, но перед ним был водружен столб с привязанными к нему человеческими головами; почти всех их время и непогода превратили в черепа.

Казалось, они грозили Эпоне своими оскаленными зубами.

«Вы лишь пустые скорлупы, – молча сказала она им. – Дух давно покинул вас, вы не можете причинить мне никакого вреда».

Чтобы пройти через отверстие, заменяющее дверь, Эпоне пришлось наклонить голову. Прошло несколько мгновений, прежде чем ее глаза приспособились к царящей внутри полутьме; то, что она увидела, со всей убедительностью напомнило ей, что она находится в другом мире с чужой культурой.

Пол в шатре был устлан шерстяными, ручной вязки коврами, хотя скифы и не носили никаких вязаных шерстяных одежд, только войлочные и кожаные. Кипы ковров и шкур служили и вместо мебели, практически отсутствовавшей, если не считать небольших резных сундучков и какого-то странного кресла, попахивающего, точно горящая трава.

Тем не менее шатер был загроможден деревянной и глиняной посудой, каменными светильниками, кожаными кошельками и шкатулками, меховыми мешками, флягами, кувшинами, деревянными блюдами на небольших подставках, медными курильницами, барабанами и струнными музыкальными инструментами; так что надо было идти очень осторожно, чтобы ничего не раздавить. Шатер Колексеса вполне мог быть норой крысы-собиральщицы,[7] хотя и сверкал яркими краскам и насквозь пропах запахами своих обитателей.