День учителя - Александр Изотчин

Выйдя из ванной, Андрей сразу пошел на кухню за шампанским, а когда появился в комнате с бутылкой, фужерами и вопросом «Ну, как ты?», обнаружил, что Насти не было. Он сначала подумал, что она ушла, метнулся к двери, но вовремя заметил ее одежду, брошенную на стул. Не голая же она выскочила! «Ты где?» — услышал Андрей и с ужасом обнаружил, что дверь в комнату Нины Ивановны открыта. Настя оказалась там. Она сидела на хозяйкином диване, завернувшись в простыню, и листала какую-то книгу. «Вот черт, — сообразил Мирошкин, — эта старая дура уехала на дачу, а дверь в комнату забыла запереть. А я даже за все месяцы не подошел и не подергал. Думал — закрыто. Да мне и ни к чему. Ну, все к лучшему — было бы странно, что бабушка запирает дверь от внука». Он с любопытством огляделся. Действительно интересно — за все годы он толком не рассмотрел здешнюю обстановку — пока Нина Ивановна жила в Москве, они в основном общались на кухне, повода заходить в ее комнату у него не было. «А что ты взяла посмотреть», — Мирошкин протянул руку к книге, которую листала Настя, и похолодел. Это было «Княжество Тверское» Эккехарда Клюга. В глазах у девушки он прочел смущение.

— Извини, Андрюша, тебя долго не было, я решила посмотреть твои книжки. А эта такая толстая и красивая. Я ее взяла, а потом пошла поглядеть, что у вас во второй комнате. Я книгу только-только открыла. Еще ничего не успела прочитать. А что это за стихи?

— Их написала одна девушка.

— Можно я почитаю?

— Читай, — отказывать было глупо, да и не такая это ценность, чтобы таить. Он открыл шампанское, разлил по фужерам, повернулся к Насте и увидел, как крупные слезы катятся по девичьим щекам. В голове мелькнуло: «Опять кровь и сопли. У нее теперь, что же, войдет в привычку рыдать после каждого траха?»

— Настенька, что с тобой, милая?

— Кто эта девушка?

— Господи, да никто. Так, одна…

— Что у тебя с ней было?

— Ничего серьезного… В общем, непродолжительный роман. Ну, что тебя еще интересует? Это моя последняя…

«Каждый раз я бью рекорды по сказанным глупостям. Что это со мной. Наверное, одичал за время написания диплома».

— «Последняя»!!! — в голосе Костюк послышалось раздражение. — И это все, что ты можешь о ней сказать? С тобой встречалась замечательная девушка, писала стихи. А ты?! Ты не оценил ее. И долго вы встречались? Наверное, долго — сколько она тебе успела написать!

— Несколько месяцев. И она была нехорошая девушка.

Последнее замечание Костюк пропустила мимо ушей.

— Несколько месяцев. А потом? Что с ней стало потом?

Мирошкин вспомнил, как несколько дней назад видел из окна Лаврову, возвращавшуюся домой в сопровождении очередного молодого человека, уже третьего с момента их расставания. «Вишь какая, — подумал он тогда. — И отсутствие зубов не помеха. Вставила небось. А может, и так… Без зубов у мужиков отсасывать удобнее». «Эх, ничего-то ты, Настенька, не понимаешь, вот Лаврова, найди она твои стихи, не стала бы проявлять чувство женской солидарности», — это Мирошкин подумал теперь, глядя на Костюк.

— С ней все в порядке, — сказал он вслух.

— Конечно, в порядке! Попользовался и бросил. Все вы так! — слезы потекли сильнее, и Настя опять удалилась в ванную, прихватив по дороге свое платье.

Вернулась она скоро и одетая. Полезла в сумку.

— Я пойду покурить.

— Ты куришь?

— Иногда. Балуюсь. Но сейчас хочется.

— Кури на балконе.

— Нет, я хочу выйти на лестницу.

Хлопнула дверь. Мирошкин бросился одеваться. Он нашел Настю на площадке между четвертым и пятым этажами. Она курила под очередным глубокомысленным выводом, начертанным на стене тем же философом, что исписал стены у входа в квартиру Игнатовой:

«Курение — смерть,Смерть — это сон,Сон — это здоровье,Вывод: курите на здоровье!»

Костюк плакала. «А она истеричная», — Мирошкин неодобрительно покосился на дрожавшую между пальцами девушки сигарету. Он обнял Настю, и она смогла выплакаться в его грудь. «Да, местные надолго запомнят ее посещение этого дома», — думал Андрей, мечтая о том, чтобы никто не вышел из своей квартиры. Пронесло. Настя наконец подняла на него свои красные, оставшиеся без туши глаза с белесыми ресницами и вытерла их руками. «Ой, какой кошмар, — произнесла девушка (она явно приходила в себя). — Прости, пожалуйста, я не знаю, что это вдруг на меня нашло». Облегченно вздохнув, Мирошкин увел ее в квартиру. Здесь они выпили шампанского, и Настя заторопилась домой. Мирошкин взглянул на часы — почти шесть. Да, время быстро пролетело. Проводив Костюк домой, он вернулся только к девяти. Его одолевали тяжелые думы: «Неужели все? Но почему? Чем я ее обидел? Или дело вообще не во мне, а в ней самой?» Внезапно осенило: «Все из-за этого старого хрена из дома отдыха, за которым она бегала». Он набрал ее номер.

— Добрый вечер, а Настю можно попросить?

— Настенька, — в голосе генерала послышались задорные нотки, — тебя. Молодой человек.

— Алло?

— Настя, это опять я. Ты завтра уезжаешь, и я хочу пожелать тебе счастливого пути. И еще… Я знаю, что тебе тяжело, а потому не буду тебе надоедать сейчас. Я все понимаю. Наверное, я слишком ускорил развитие наших отношений. Но я хочу, чтобы ты дала мне шанс и время. Я постараюсь сделать так, чтобы ты не пожалела. Я люблю тебя.

Настя молчала. Мирошкин робко поинтересовался:

— Ну, что ты мне скажешь?

— Скажу, что ты самый лучший. Прости меня. Спасибо, что понял… Не волнуйся. Я вернусь к тебе.

Это было началом конца. Хотя она, конечно, вернулась. У Насти началась учеба, он успешно сдавал экзамены в аспирантуру, их отношения тянулись почти до конца сентября. Встречались молодые люди за это время четыре раза и дважды трахались у нее дома. Оба чувствовали, что все это не имеет перспектив. А отчего? Что-то сломалось, но в какой момент, Андрей понять не мог. Он сам и спровоцировал окончательный разрыв, задав во время четвертого их свидания в осеннем парке культуры вопрос, а любит ли она его? «Нет, не люблю, но ты мне нравишься», — таков был ответ Насти. Мирошкина он раздосадовал. Ему казалось, что трех месяцев вполне достаточно, чтобы почувствовать к человеку нечто большее, чем это убогое «ты мне нравишься». А если так, то зачем тогда?.. Этого вопроса он перед Настей не поставил. Но она, наверное, сама задала его себе и ответила. Поэтому, когда через день Андрей позвонил по телефону, она сказала, что им не нужно больше встречаться.

— Почему?

— Это ни к чему не приведет. Ты хороший, но я тебя не люблю. И мучить тебя не хочу.

— Я не мучаюсь.

— И я тоже не хочу мучиться. Я люблю другого человека. И буду, наверное, любить его всегда. Мне трудно продолжать с тобой отношения. Прости меня. Мне очень жаль.

У Мирошкина запершило в горле.

— А я люблю тебя, — нашелся он, что сказать. — И я буду ждать тебя столько, сколько тебе понадобится. Если ты вдруг передумаешь, позвони мне.

— Прости.

Она зарыдала и повесила трубку. «Как в дурной пьесе», — подумал Мирошкин, хотя никогда таких пьес не видел. У него был очень небогатый театральный опыт, но он знал, что примерно так выражались в подобных случаях герои фильмов…

* * *

Когда Андрей Иванович выбрался из Исторической библиотеки, октябрьский день уже «догорал», если, конечно, можно назвать горением это тусклое пасмурное мерцание, которое не могла расцветить даже пестрота осенней листвы. Заметно похолодало. Температура все еще держалась «в плюсе», но было ясно, что стабильные дневные «+1, +3», о которых сообщал прогноз погоды, скоро превратятся в «ноль», далее в «—1, +1», затем перейдут в «минус», при котором закружится в небе первый снег. Мирошкин застегнул куртку и направился к метро «Лубянка». Теперь путь его лежал в Институт права и экономики, сокращенно ИПЭ, где раз в неделю он вел семинары по русской истории для будущих юристов и экономистов, которым, как прекрасно осознавал Андрей Иванович, его предмет был совсем не нужен. Но стандарт обязывал их сдавать по истории экзамен, поэтому Мирошкина терпели те, кто посещал институт, мечтая о красном дипломе, а те, кто к таким высотам не стремился, также ему не мешали, так как попросту не ходили на занятия.

Когда-то Институт права и экономики не имел столь звучного имени, а назывался… Впрочем, Андрей Иванович так за два года работы и не удосужился уточнить, как он раньше назывался. Что-то там было «заочное» и еще какое-то. После падения власти коммунистов обучение в нем сделалось платным, институт оброс факультетами и сменил название. Ему прочили скорое превращение в университет, и многих удивляло, что он еще не стал таковым. Название изменила и станция метро, на которой располагался ИПЭ. Прежде она называлась именем некого Андреева — государственного деятеля времен то ли Сталина, то ли Брежнева, о котором в годы перестройки стало известно что-то нехорошее, а потому в девяностые станция была переименована в «Глухино», по имени некогда располагавшейся здесь деревни. Мирошкин впервые ступил на ее платформу уже много позднее переименования, и только от москвича Куприянова, на первый раз встречавшего однокурсника, узнал, что «Глухино» когда-то была «Андреевской». В тот далекий осенний день девяносто шестого года Мирошкин, еще холостой и убежденный в собственном великом научном будущем, с некоторой долей снисходительности внимал Куприянову, который вел его через окружавшие станцию метро ларьки в направлении массивного серого здания. Мирошкин переживал, что ему не светит место на кафедре родного вуза. Педун влачил жалкое существование — в корпусах периодически отключали за неуплату свет и телефоны, на истфаке сократили всех полставочников, оставшиеся на факультете преподаватели бедствовали — зарплаты даже у профессоров и доцентов казались смехотворными, и при этом ходили упорные слухи, будто сокращение дойдет и до них. Даже при всем могуществе Плещеевой она не могла оставить ученика при себе…