Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади - Горбаневская Наталья Евгеньевна

Из раздела «Краткие сообщения»

В июне в Ленинграде арестован Юрий Левин, старший техник НИИ механической обработки полезных ископаемых. В прошлом он отсидел 8 лет по ст. 5810 УК РСФСР – нынешняя ст. 70. Сейчас привлечен по ст. 70 (по более поздним сведениям, по ст. 190-1. – Н.Г.) за письма, посланные за границу, в которых содержалась критика советской политики по отношению к Чехословакии. 5 июня он был вызван на партактив, где разбирались его взгляды. Все его ответы на заданные вопросы были записаны, и партактив передал эту запись в прокуратуру с просьбой возбудить дело.

Я воспроизвожу эти сообщения, чтобы показать, что в своем порыве к протесту мы были не одни и не одиноки. Я говорю не о тех, кто думает так, как мы, – их гораздо больше, чем тех, кто тем или иным путем выразил то, что думает. Я говорю именно о тех, кто высказался.

Наша демонстрация даже не была самой отчаянной и обреченной формой протеста. У меня сжимается сердце, когда я представляю себе ленинградского мальчика, который в первую же ночь после трагического известия на Аничковом мосту пишет свою юношески отчаянную надпись на Клодтовых конях. Но даже его я не посмела бы остановить, не посмела бы сказать: «Это бессмысленно, лбом стенку не прошибешь» и т. п. И тому подобное – слышанное мною по поводу нашей демонстрации.

Каждый из нас принимал решение выйти на демонстрацию только за себя, ни один из нас никому не навязывал и не вздумал бы навязывать аналогичное решение. Мой шаг для меня был единственно возможным, и я – для себя и перед собой – права. При этом – за себя и для себя – правы и те, кто не выразил активно своего отношения к событиям, будь это из соображений политической безрезультатности или ввиду несоразмерности действий и возможных последствий. Но не в их праве судить, должны ли были мы выходить на демонстрацию.

(Бывают случаи более ясные. Когда я узнала, что на партийном собрании в институте Гипротис, где я работала, один выступавший энтузиаст заявил: «Они посмели своими грязными ногами ступить на священную брусчатку!» – я только рассмеялась. Но оттого, что резолюция «заклеймить позором» была принята единогласно, в том числе и голосами нескольких моих товарищей, читателей моих стихов, – мне было больно. И даже их мне трудно осудить, хотя слишком справедливы слова Ильи Габая о том, что невелика разница между рукой хулигана, поднятой на ближнего, и рукой интеллигента, поднятой против ближнего на собрании.)

О «бессмысленности, ненужности» демонстрации некоторое время говорило пол-Москвы, не вообще Москвы, а той «левой, либеральной, радикальной» – не знаю, как бы поточнее назвать. В общем, той Москвы, которая полностью сходилась с нами в отношении к факту вторжения.

Оценка демонстрации изменялась постепенно, ближе к суду, во время суда, после него. Значение демонстрации становилось все очевиднее. Зимой один из наших друзей [Валерий Чалидзе], который был резко против демонстрации и отговаривал некоторых из будущих ее участников, сказал мне: «Теперь я понял: это была трусость. Мне надо было идти с вами. То, что вы сделали, правильно». Еще один, очень близкий и мне, и Ларисе, и Павлу человек [Виктор Красин], приехав с юга вскоре после демонстрации, заявил мне: «Если бы я был в Москве, я бы отменил демонстрацию!» Глубокой осенью, почти зимой, он нехотя сказал: «Ну, конечно, если бы я был, я бы тоже с вами вышел». И ведь это ближайшие друзья.

Мне пришлось слышать и другие аргументы: «Стоило ли за чехов в тюрьму садиться», – после чего приводились доказательства отступления чехословацкого руководства, или: «Вы Дубчеку свободы требовали, а Дубчек за вас вступился?»

Здесь не место исследовать тернистый путь, которым идет Чехословакия с 21 августа 1968 года. Я лишь хочу еще раз напомнить слова чешского студента: «Помните о Чехословакии и тогда, когда она перестанет быть газетной сенсацией». В моем отношении к этой стране и к ее героическому народу ничего не меняется, какие бы люди ни стояли там во главе партийного и государственного аппарата. Так же, как я не могу возненавидеть Польшу и поляков за то, что польские войска были введены в Чехословакию. Так же, как я могу лишь горько сожалеть о том, что мой народ, десятки наций, населяющих мою страну, сделаны соучастниками преступления. Не только выразить боль своей совести, но и искупить частицу исторической вины своего народа – вот, мне кажется, исполненная цель демонстрации.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В Чехословакии первое известие о демонстрации появилось в «Руде право» 26 августа. Позднее стало известно мое письмо. Говорят, в Карловом университете оно развешивалось как листовка. Перепечатывая официальное сообщение ТАСС о суде над «нарушителями общественного порядка на Красной площади 25 августа 1968 г.», некоторые чехословацкие газеты сопровождали его ссылкой на сообщения других агентств, согласно которым речь идет о группе интеллигентов, протестовавших против ввода войск пяти стран в Чехословакию.

Студенты Карлова университета направили в Советский Союз (не знаю, в какую инстанцию) петицию с требованием освободить осужденных участников демонстрации. Мне не раз передавали приветы из Чехословакии – от отдельных граждан, от Союза чешских писателей. Кому-то в Праге сказали: «Если б не демонстранты с Красной площади – мы бы вообще ни с кем из вас, русских, разговаривать не стали»[20].

Лучший ответ всем, кто сомневался в необходимости нашей демонстрации, – письмо Анатолия Якобсона. Анатолий Якобсон – человек поразительного таланта не только профессионального (блестящий переводчик, любимый учитель, глубочайший литературовед), но и человеческого, душевного. Насколько я знаю, он был потрясен тем, что не знал заранее о демонстрации и не принял в ней участия. Его письмом я и хочу закончить эту книгу.

Предварительное примечание: в фактической части Якобсон основывался на моем письме, и так же, как у меня, у него отсутствует один лозунг, а текст другого приведен не совсем точно.

Письмо Анатолия Якобсона

25 августа 1968 г. семь человек: Константин Бабицкий, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг – вышли на Красную площадь, к Лобному месту, и развернули лозунги: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия» (на чешском языке), «Позор оккупантам», «Руки прочь от ЧССР», «За вашу и нашу свободу».

Охранники в штатском с грязными погромными выкриками бросились на демонстрантов, некоторых избили и всех затолкали в машину. Затем – Лефортовская тюрьма, следствие, и скоро демонстранты предстанут перед судом по обвинению в «групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок», за исключением Горбаневской и Файнберга, которых властям угодно считать невменяемыми.

О демонстрации узнали все, кто хочет знать правду в нашей стране; узнал народ Чехословакии; узнало все человечество. Если Герцен сто лет назад, выступив из Лондона в защиту польской свободы и против ее великодержавных душителей, один спас честь русской демократии, то семеро демонстрантов безусловно спасли честь советского народа. Значение демонстрации 25 августа невозможно переоценить.

Однако многие люди, гуманно и прогрессивно мыслящие, признавая демонстрацию отважным и благородным делом, полагают одновременно, что это был акт отчаяния, что выступление, которое неминуемо ведет к немедленному аресту участников и к расправе над ними, неразумно, нецелесообразно. Появилось и слово «самосажание» – на манер «самосожжения».

Я думаю, что если бы даже демонстранты не успели развернуть свои лозунги и никто бы не узнал об их выступлении, – то и в этом случае демонстрация имела бы смысл и оправдание. К выступлениям такого рода нельзя подходить с мерками обычной политики, где каждое действие должно приносить непосредственный, материально измеримый результат, вещественную пользу. Демонстрация 25 августа – явление не политической борьбы (для нее, кстати сказать, нет условий), а явление борьбы нравственной. Сколько-нибудь отдаленных последствий такого движения учесть невозможно. Исходите из того, что правда нужна ради правды, а не для чего-либо еще; что достоинство человека не позволяет ему мириться со злом, если даже он бессилен это зло предотвратить.