Ганнибал. Роман о Карфагене - Гисперт Хаафс

Через несколько минут, казалось, вся долина загудела и задрожала от ударов копыт их коней. Антигон был, наверное, единственным, кто сумел в этом грохоте уловить гул небольшого землетрясения, разрушившего несколько окрестных селений.

Теперь все римское войско оказалось зажатым между озером и болотом с одной стороны, скалами — с другой и занятыми воинами Ганнибала холмами спереди и сзади. Здесь померкла слава легионов и пошли прахом все непомерные притязания Гая Фламиния, так похвалявшегося своим полководческим даром. Ожесточенный бой продолжался три часа. Правда, шесть тысяч легионеров не позволили сбить себя натиском коней. Все теснее прижимаясь друг к другу, они начали пробивать проход в сплошной массе всадников и пехотинцев Ганнибала и прорвались за гряду холмов, где засели в одном из наполовину разрушенных землетрясением селений. Магарбал с частью нумидийской конницы немедленно бросился в погоню и на следующий день заставил их сдаться.

Некий инсубр по имени Дукарион перед сражением попросил привязать его к коню. Ходили слухи о данной им клятве мести, но никто толком ничего не знал. После начала битвы сотня галлов во главе с ним устремилась сквозь ряды врагов в самую гущу битвы. Дукарион был без шлема, его светлые волосы рассыпались по плечам. Его конь, как будто охваченный яростью подобно хозяину, вставал на дыбы и метался среди шарахающихся римлян. Галл пробился к Фламинию, и стальное жало его копья пробило горло консула и вышло наружу. Тогда Дукарион спрыгнул на землю и принялся неистово рубить труп мечом, пока подбежавший сзади триарий не разрубил ему голову. Уже после боя один из бившихся вместе с ним инсубров рассказал Антигону, что Фламиний собственноручно поджег хижину, в которой были заперты жена и четверо детей Дукариона.

Гибель консула ускорила конец битвы, исход которой был предопределен заранее. Еще кое-где державшиеся ряды легионеров распались. Некоторые продолжали яростно отбиваться, другие бросали к ногам оружие. Немногие кучки римлян, вырвавшиеся из сечи, бежали к озеру, в надежде добраться до небольших, расположенных в четырех стадиях от берега островков. Но это почти никому не удалось. Те, кого не убивали пущенные балеарскими пращниками свинцовые шары, утонули — доспехи тянули на дно даже самых искусных пловцов.

Вечером Созил, опьяненный не столько изрядным количеством вина, сколько радостью победы, пел гимны и читал отрывки из «Илиады». Ганнибал не обращал на него ни малейшего внимания. Он сидел с неподвижным лицом, глядя куда-то поверх голов сидевших у костра. Антигон втянул хрониста в спор и под благовидным предлогом увел его в другое место.

Весь день грек занимался сбором захваченного у римлян оружия, снаряжения и денег. Следовало также как можно скорее захоронить трупы, и несколько тысяч пленных усердно рыли общую для всех могилу. Прилечь Антигон смог только под утро. Он долго лежал, завернувшись в плащ, считал редкие звезды и пытался заставить себя ни о чем не думать.

Когда грек понял, что сегодня уже не заснет, он встал, взял в одной из походных кухонь кружку пряного вина и отправился на поиски стратега.

Ганнибал сидел на камне неподалеку от лагеря и неотрывно смотрел на юг. У его ног громоздилась огромная груда римского оружия, которое теперь должны были использовать его воины взамен своих пришедших в негодность мечей и копий.

Стоявшие неподалеку караульные дружно вскинули руки, приветствуя Антигона. Грек тихо подошел к Ганнибалу и молча протянул ему кружку с вином.

— Спасибо, Тигго.

— Ты всю ночь провел здесь.

Ганнибал пожал плечами и одним глотком осушил кружку.

— Как твоя печень?

— А при чем здесь она? — устало улыбнулся Ганнибал.

— Ты сейчас похож на Прометея[147].

Пун отвернулся и показал на уже наполовину заполненную телами погибших могилу:

— Сегодня здесь будут кружить только стервятники.

— Ты в третий раз одержал победу над непобедимым Римом, стратег, — глухо обронил Антигон. — Уничтожена целая армия. А у тебя такой вид, будто ты предпочел бы проиграть сражение.

Ганнибал повертел в руках шлем, надел его на голову и положил Антигону руку на плечо.

— Да нет. Ты ошибаешься. Скажи лучше, Тигго, как себя чувствовал после битвы мой отец?

— Он выглядел как смертельно больной человек. Ну как ты сейчас, — не сразу ответил грек. — Думаю, так будет даже после тысячи сражений. Если только тебе не удастся заставить себя люто ненавидеть каждого из врагов в отдельности.

— Крестьяне, ремесленники, торговцы, — мрачно процедил Ганнибал. — Сыновья, отцы, братья. Сколько жизней я сегодня отнял! Заставил плакать десять тысяч семей. Как я могу их ненавидеть? Ведь я… А сколько погибло наших людей… Когда же они оставят нас в покое?

— Ты обязан ожесточить свое сердце, стратег, — Антигон выдержал тяжелый взгляд Ганнибала. — Римляне оставят в покое тебя, меня, нас и весь мир лишь в том случае, если ты принудишь их к этому. И потом, не забывай их излюбленное выражение: «Сладостно и почетно умереть за отечество».

— Ох уж эти славящие добродетель философы! — Пун пренебрежительно сплюнул и по привычке коснулся пальцем повязки на правом глазу. — Заставить бы их после каждой битвы есть мертвечину. Пусть ведут себя так, чтобы во всех странах жить было сладостно и почетно.

Он помолчал, а когда заговорил снова, его голос поразительно напоминал голос Гамилькара:

— Хуже победы может быть только поражение.

Созил из Спарты, зимний лагерь близ Геруния — Антигону из Кархедона, владельцу «Песчаного банка», пребывающему ныне в ливийском Карт-Хадаште, или Карфагене (как его именуют римляне).

Прими многократные пожелания здоровья, преумножения богатства и избавления от убытков, Тигго! Ганнибал велел мне описать кое-какие события, а я, со своей стороны, намерен кое-что добавить. Сразу упомяну, что стратегу, хотя он ничего подобного не говорил, очень не хватает твоего дружеского совета и твоих насмешек. В лагере объявились новые эллины: некие Эпикид, сын изгнанника из Сиракуз, правда, мать у него пунийка, и его брат Гиппократ. Оба они из Кархедона. Ты знаешь их? Они по натуре своей непоседы, спокойная жизнь их не устраивает, и потому они участвовали в войне Ахейского союза[148], поддержанного Македонией, против Этолийского союза. Но сейчас хоть с этим безумием покончено. В Элладе наступил мир, и не в последнюю очередь благодаря посланию твоего друга Агелая из Невпакта, которого ахейцы избрали своим стратегом. Эпикид привез с собой запись речи, произнесенной Агелаем на переговорах с Филиппом Македонским.

Должен признаться, что данный Ганнибалом Агелаю в письменном виде совет убедить Филиппа ради его великодержавных планов отказаться от войн с греческими городами привел к очень хорошему результату. Уроженец Невпакта начал просто превосходно — дескать, каждому должно быть ясно, что победитель в схватке между Римом и Кархедоном не удовлетворится Италией и Сицилией, но переступит через все границы, и потому Филипп обязан стать стражем и хранителем всех эллинов и действовать так, словно ему уже принадлежит вся Эллада. Так оно в конце концов и будет, и ему даже не потребуется применять оружие. Поэтому пусть он обратит свой взор на Запад и в подходящий миг начнет добиваться превращения Македонии в могущественнейшее государство Ойкумены. А для этого он должен поддержать пунов, ибо у Кархедона в случае его победы вполне можно отобрать Италию. Если же победит Рим, в Италии не устоит ни один эллинский город.

Эта, в сущности, Ганнибалом произнесенная мудрая речь побудила Филиппа и его противников заключить мир. Теперь македонец бьется с варварами на окраинах своего царства, а города Эллады устраняют последствия войны. По словам проведшего в нашем лагере целый месяц посланца Агелая Иктина, где-то через год они будут готовы прислушаться к новым предложениям. Надеюсь, ты уже догадываешься, Тигго, к чему я клоню: осенью Ганнибал намеревается отправить некоего эллина из Карт-Хадашта своим послом к ахейцам, этолийцам и македонцам с целью объяснить им все выгоды союза с Кархедоном. Если бы ты знал, как я тебе завидую, Тигго.

Хочу также сообщить тебе, что, к великому сожалению, некто Марк Минуций Руф, являющийся начальником римской конницы, в будущем году не станет во главе всех легионов. Ганнибал говорит, что с удовольствием поводил бы его за нос, ибо он еще глупее Фламиния. А теперь о другом человеке. Великое счастье, что римляне, после одержанных Ганнибалом великих побед охваченные страхом и нетерпением, так и не поняли, чем они обязаны Квинту Фабию Максиму. Радуйся, друг мой, что тебя не было здесь, когда он неотступно следовал за нами со своими легионами, оставаясь всегда на возвышенности, донимая нас мелкими стычками, но всячески избегая решающего сражения. Он отнюдь не великий стратег и, как показали в свое время переговоры с Гадзрубалом Красивым, не обладает также острым, проницательным умом. Но воистину именно из-за него мы едва не оказались на краю гибели.