Мемуары - Джакомо Казанова

— Г-н Галлер, должно быть, понравился вам.

— Я провел у него три прекраснейших дня в моей жизни.

— С чем и поздравляю вас. Нужно поклоняться этому великому человеку.

— Я то же думаю. Мне в особенности приятно, что вы именно отдаете ему справедливость; сожалею, что он не так справедлив по отношению к вам.

— Э! Может быть, мы оба ошибаемся!

При этом ответе, которого быстрота составляла всю заслугу, все присутствующие расхохотались и принялись хлопать. Разговор о литературе прекратился, и я молчал до того момента, когда Вольтер удалился; я подошел к г-же Дени и спросил ее: не желает ли она дать мне каких-либо поручений в Рим. Затем я вышел, довольный, — как я имел тогда глупость думать, — что в этот день я восторжествовал над атлетом; но против этого великого человека в сердце моем сохранилось недоброе чувство, заставлявшее меня в течение десяти лет критиковать все то, что выходило из-под его пера.

Теперь я в этом раскаиваюсь, хотя нахожу, что в моем споре с ним я был тогда прав. Я должен был молчать, почитать его и де доверять своим суждениям. Я должен был понять, что без его насмешек, которые меня возмутили на третий день моего пребывания с ним, я бы находил его во всем правым. Одна эта мысль должна была бы заставить меня молчать; но человек в гневе всегда полагает, что прав. Потомство, которое будет меня читать, подумает, что я принадлежу к числу его зоилов, и признание, которое я делаю в настоящую минуту, может быть, никогда не будет прочитано. Если когда-либо мы встретимся в Царстве Плутона, освобожденные от наших земных недостатков, то, вероятно, мы помиримся; он примет мои извинения и будет моим другом, я — его искренним поклонником.

Часть ночи я провел, записывая мои разговоры с Вольтером; вышел чуть не целый том. К вечеру мой эпикуреец пришел за мной, мы отправились ужинать с тремя нимфами и в течение пяти часов совершали всевозможные глупости, какие только мне приходили в голову, а в этом роде мое воображение было всегда необыкновенно обильно. Прощаясь с ними, я обещал навестить их по моем возвращении из Рима и сдержал слово. На другое утро я уехал, пообедав с моим милым эпикурейцем, который проводил меня до Анеси, где я остался ночевать.

Берлин, Митава и Рига

Из Магдебурга я прямо направился в Берлин и, приехав туда, остановился в гостинице «Город Париж». Это заведение, бывшее тогда в моде, содержалось француженкой, г-жой Рюфен. Кроме табльдота каждый вечер был еще ужин, на который допускались одни лишь почетные путешественники. Г-жа Рюфен удостоила и меня причислить к ним. Там я заметил, между прочим, барона Триделя, зятя герцога Курляндского; затем маркиза Бирона, весьма любезного человека, и некоего Ноэля, личность весьма для меня интересную, любимца короля прусского и его повара. Удерживаемый во дворце своими занятиями, он редко обедал у г-жи Рюфен, его друга. Его Величество Фридрих Великий не прикоснулся бы к блюду, приготовленному не им. В Ангулеме я знал отца этого Ноэля, прославившегося своими пирогами. Пирог, который причинил смерть Ламетри *, был верхом кулинарного искусства этого Ноэля. Говорят, что знаменитый философ, умирая в чрезвычайных страданиях, громко хохотал. Он был обжора и умирая повторял: «О, невоздержанность! Я никогда не скажу, что ты — зло». Вольтер мне говорил, что никогда не было атеиста более решительного, чем этот Ламетри, и что он не знал другого человека, который бы был так сильно уверен в этом. Я в этом убедился при чтении его сочинений. Известно, что Фридрих Великий произнес ему похвальное слово на торжественном собрании академии. «Не будем удивляться, — говорил Его Величество в этом похвальном слове, — что Ламетри, веруя лишь в одну материю, — был наделен в то же время самым высоким духом». Шутка заставила всех улыбнуться, хотя она была произнесена перед открытым гробом; правда и то, что она исходила из королевских уст. Что же касается короля, то он не был ни атеистом, ни деистом; для него просто не существовало никакой религии и никогда никакая вера в Бога не влияла на его действия и на его жизнь.

Мой первый визит был к Кальзабиджи. Этот Кальзабиджи был младшим братом того, с которым я в 1757 году основал в Париже лотерею Военной школы, превратившуюся, после смерти Пари Дю Вернэ, в королевскую лотерею. Кальзабиджи оставил столицу Франции и сначала ртправился в Брюссель для устройства там лотереи, но, несмотря на поддержку графа Кобенцеля, он разорился. Он был объявлен банкротом. Принужденный бежать, он приехал в Берлин с женой, которую называли генеральшей Ламот, и был представлен Фридриху. Королю понравился его проект, он учредил лотерею в целом государстве и сделал Кальзабиджи государственным советником. Кальзабиджи обещал королю ежегодный доход в двести тысяч талеров; он получал десять процентов со сбора, а управление было на счет правительства. Все шло хорошо в течение двух лет, и Кальзабиджи был счастлив в тиражах; но король, который знал, что несчастливый тираж был весьма возможен, вдруг объявил предпринимателю, что оставляет лотерею на его счет. Кальзабиджи узнал об этом в самый день моего визита.

— Я в большом затруднении, — сказал он мне, — Его Величество требует, чтобы я известил публику официальным объявлением, что им было решено, — а это значит объявить о моем разорении.

— Не можете ли вы продолжать лотерею без королевской поддержки?

— Для этого необходимо найти два миллиона талеров.

— Это трудное дело; но если король возьмет назад свое решение?

— Я знаю вашу ловкость, господин Казанова, не возьметесь ли вы за это трудное дело?

— Я знаю, как это трудно, и не надеюсь на успех.

— А я, наоборот, рассчитываю на успех, помня ваши прежние подвиги. Не убедили вы разве целый совет Военной школы?

— Я предпочел бы убеждать двадцать человек, чем одного короля прусского. И к тому же, что отвечать королю, который говорит: я боюсь и не хочу бояться? Все затруднение в этом.

— Если вы справитесь с этим затруднением, я обещаю вам две тысячи талеров в год.

Предложение было заманчиво. Я обещал Кальзабиджи заняться делом. Последний королевский тираж был назначен на другой день; я рассчитывал воспользоваться результатом тиража как аргументом в пользу тезиса, который я предполагал защищать перед Его Величеством. К несчастью, в этом тираже лотерея потеряла двадцать тысяч талеров. Я узнал, что король, услышав эту новость, сказал, что считает себя счастливым, ибо удар этот ничтожен в сравнении с тем, который мог бы быть. Я нашел несчастного Кальзабиджи в отчаянии; я постарался приободрить его и известил его, что лорд Кейт*, любимец короля, «милород маршал», как его называли, должен был принять меня вечером.

…Милорд маршал принял меня с распростертыми объятиями и спросил: намереваюсь ли я поселиться в Берлине?

— Моим величайшим счастием было бы служить столь великому монарху, и я рассчитываю на вашу поддержку.

— Моя поддержка, может быть, будет не столько полезная, сколько вредная. Его Величество никому не доверяет: он хочет видеть и судить сам; случалось, что он находил удивительные качества у лиц, к которым общественное мнение относилось весьма строго. Напишите просто королю, что имеете честь просить у него аудиенции; тогда, если хотите, скажите ему, что я вас знаю. Его Величество, конечно, станет меня спрашивать о вас, а вы не сомневаетесь в моей дружбе.

— Ни в вашей благосклонности, милорд. Но подумайте только, как осмелюсь я у Его Величества, я — лицо совершенно ему неизвестное, — просить аудиенции? Мне не ответят.

— Король всегда отвечает даже последнему из своих подданных. Делайте, что я вам говорю. Его Величество живет теперь в Сан-Суси*.

Я последовал совету милорда: я сочинил мою просьбу об аудиенции и подписал ее моими двумя фамилиями, прибавив слово: венецианец. На другой день я получил записку, подписанную: Фридрих, в которой говорилось, что король будет находиться в четыре часа в садах Сан-Суси и что там я могу ему представиться. Прибыв на место свидания в назначенный час, я вижу в конце аллеи двух лиц, — одно — в партикулярном платье, другое в военной форме и в ботфортах, без эполет: это был король.

Впоследствии я узнал, что другое лицо был его чтец. Король играл с левреткой. Как только он меня увидел, он ускорил шаг и, быстро идя мне навстречу, воскликнул:

— Вы господин Казанова. Что вам нужно от меня?

Сконфуженный таким приемом, я не знал, что говорить.

— Ну, что же вы молчите? Ведь вы — венецианец, писавший мне?

— Да, Ваше Величество; извините мое замешательство. Милорд маршал уверил меня…

— А! Он вас знает? Очень хорошо. Прогуляемся.

Я старался прийти в себя и уже хотел приступить к предмету моей просьбы, как вдруг, сняв шляпу, он мне сказал, показывая направо и налево:

— Нравится вам этот сад?