С ключом на шее - Карина Сергеевна Шаинян

и догадка, ясная, как осколок кварца, пронзает мозг. В ажиотаже он подается вперед, уже открывая рот, но в последний момент затыкается в приступе странной, мучительной застенчивости. Откидывается на спинку лавочки, делая вид, что ничего не случилось.

– А теть Света говорит, что они клея в подвале нанюхались. «Момента», – все с тем же равнодушием договаривает Янка, ничего не заметив.

– Может, правда нанюхались, – неуверенно говорит Ольга, и Филиппа охватывает злость. Зачем ты притворяешься? – хочет спросить он. Ты же знаешь… Он захлебывается словами, не способными показать, что именно они знают. От усилий он шевелит пальцами, и отросшие ногти с каемкой глины и грязи мерзко шуршат по штанам. Филипп закрывает глаза и мотает головой, пытаясь отыскать путь в лабиринте слов, и не чувствует, как на него падает тень. Он приходит в себя, только почувствовав плавное, стремительное движение справа. Открыв глаза, он видит Ольгу – оскаленную, сжавшую кулаки Ольгу, готовую защищаться и нападать.

Только потом он замечает Грушу.

Без Егорова Груша кажется усохшим, как сломанная ветка, и таким же неважным. Он нависает над Ольгой, чуть покачиваясь. Длинные руки с большими красными ладонями торчат из рукавов футболки навырост, как макаронины. Над локтем багровеет широкая полоса синяка. Янка тоже замечает синяк; она потирает руку, и ее брови поднимаются сочувственным домиком.

– Слышьте, поговорить надо, – говорит Груша, и Ольга вскидывает подбородок:

– Не будем мы с тобой разговаривать. Вали отсюда!

– А ты здесь не командуй! Раскомандовалась! – заводится Груша и тут же сбавляет тон: – Серьезно, поговорить надо. Слыхали, что с Егоровым?

– Ну, – настороженно кивает Ольга.

– На меня вчера родаки насели: а ну быра сказал, что нюхали, или, может, пили чего. Я им говорю: не знаю, а они мне не верят. А я правда не знаю! Они, может, и нюхали, а меня не позвали. – От обиды у Груши трясется нижняя губа. Филиппа разбирает истерический смех, и он прихлопывает рот ладонью. – Батя за ремень схватился… в общем, влетело мне по первое – а за что? Я тут вообще ни при чем!

– А чего мы-то? – щурится Ольга и дергает кончиком носа. – Чего ты к нам пристал?

Их трое, а он один, думает Филипп. Может, двинуть ему в глаз, чтобы отвязался? Филипп представляет, как встает, сурово говорит: «Отвянь от нее!» Мощный кулак неумолимо летит в глупое лицо. Грушу отбрасывает, как взрывом. Но потом он встает и… Даже в фантазии выходит глупо. Небитый Груша покачивается, перекатываясь с пяток на носки. Хмуро смотрит на Ольгу сверху вниз.

– Я только потом вспомнил, что Деня еще днем странный стал, после того как… – Он замялся. – Ну, ты поняла. Этот пацан, с которым вы на озере играли, – он ненормальный какой-то. Может, он заразный. Может, он Деньку заразил, а Денька – Егорова. Этот ваш пацан… – Груша мнется, шлепает ртом. Выговаривает: – Он нарочно что-то сделал.

Ольга расплывается в презрительной ухмылке.

– Он, наверное, и тебя заразил, – бросает она. – Тебя тоже в дурдом сдавать пора. Может, я сбегаю, санитаров позову?

Груша, оскалив зубы, выбрасывает руку. Она летит вперед, как плеть; длинные пальцы обвиваются вокруг Ольгиного предплечья. Она пытается высвободиться, но не успевает. Груша ловко выкручивает руку; слабо вскрикнув, Ольга скрючивается спиной к нему, с заломленным за спину локтем. На ее глазах выступают слезы. Филипп срывается с лавочки, но Груша пинком отправляет его назад. Филипп врезается затылком в стену и оглушенно замирает. Сквозь заполнившую голову вату он смотрит, как Янка, зажатая между скамейкой и скорчившейся Ольгой, перегибается через ее спину, тычет кулаками – и никак не может дотянуться. Ольга закусывает губу, пытается лягаться, но руки у Груши слишком длинные.

– Давай говори, что он сделал, – говорит он, проворачивая запястье, но как-то без энтузиазма, будто по необходимости. Его глаза широко открыты, и до Филиппа вдруг доходит, что Груше страшно до усрачки. – Он из какого двора? – монотонно спрашивает Груша.

Голова Ольги опущена, свесившиеся волосы загораживают лицо, но по изгибу закушенной губы, по блеску глаза Филипп понимает: ей не так уж больно. Она прикидывается. Готовится к рывку.

При мысли, что сейчас он опять получит, Филиппа охватывает усталое отвращение. Потирая затылок, он чуть сдвигается вперед, готовый вскочить, как только Груша отвлечется.

– Говори давай! – рычит Груша и доворачивает запястье. Ольга утыкается лбом в колени. – Говори, кому сказал! – прикрикивает Груша, и Филиппа осеняет.

– Отпусти ее! – кричит он. – Он на Карла Маркса живет, рядом с институтом. Янкин папа с егошним дружит. Его Юра зовут!

Груша отпускает Ольгу, и та, отступив на пару шагов, принимается растирать побагровевшую руку. Глаза блестят от невольных слез.

– Ты мне чуть руку не вывихнул, дебил! – орет она, и Груша неожиданно краснеет.

– Извини, – буркает он. С неохотой спрашивает: – Дом какой?

– Двенадцать, – тихо отвечает Янка. – Третий подъезд. Только ты лучше не ходи. А то знаешь, что будет?

– Ой, напугала, – скалится Груша. – Я этому вашему Юре такое устрою…

Груша уходит, засунув руки в карманы. До ночи, наверное, проторчит у подъезда. А вдруг дядь Юра и его тоже… Чувство вины обрушивается на Филиппа, тяжелое и пыльное, как мат из школьного спортзала.

– Ну и зря, – говорит Ольга.

– А что, опять драться, что ли? – огрызается Филипп. – Надоело.

Ольга фыркает.

– Надо было его на Коги отвести, – говорит она. – Пусть бы они втроем в дурдоме сидели.

У Филиппа перехватывает дыхание. Ольга закатывает глаза, пожимает плечом. Косится на Янку – та сцепила пальцы с такой силой, что побелели костяшки, и смотрит прямо перед собой почерневшими, круглыми глазами. Скулы Ольги вспыхивают; ее смуглое лицо становится такого же цвета, как у индейцев в кино, – только волосы и глаза слишком светлые.

– Да шучу я, – говорит она. – Вы чего, вообще шуток не понимаете?

Присев на одно колено, она принимается тщательно перевязывать шнурки на кедах. Филипп молчит, не способный выдавить ни слова. И Янка тоже так и не издала ни звука. Ольга сердито вскидывает голову.

– А если и не шучу! – гневно выпаливает она, и ее лицо еще больше темнеет. Превращается в фотографический негатив, освещенный красной лампой. – Мне, думаешь, драться не надоело?! Они все время к нам пристают! А Голодный Мальчик… Он вообще только плохих трогает!

Янка шумно втягивает воздух, открывает рот – и ничего не говорит. Опускает глаза. Она неподвижна, но Филипп чувствует, как она уходит, уходит все дальше, ушла…

– А что, если он решит, что это мы – плохие? – тихо спрашивает он.

2

Полина вогнала в уши наушники, с размаху повалилась на кровать,