Исповедь Мотылька - Айя Субботина

точно есть за что выписывать мне по первое число.

— Ты никогда ничего не видишь! — никак не может угомониться Ви, находит брешь в моей защите и все-таки врезает кулаком куда-то мне в челюсть. — Ты просто слепой упрямый осел!

Вынужден признать, что несмотря на крохотные силы ее ударов, она все-таки крепко меня достает, вынуждая отклоняться на спинку дивана, пока я буквально не распластываюсь по ней, как уже снятая с медведя трофейная шкура. И в какой-то момент Ви нависает надо мной всем своим тоненьким телом, и ее длинные волосы щекочут мне щеки.

Жмурюсь, когда в попытке остановить «беспощадные побои», перехватываю ее запястья, и она едва не валится на меня, в последний момент группируясь непонятно какими силами.

— Прости, Ви, — говорю я, извиняясь так искренне, как никогда. — Я больше не буду называть тебя воробьем, Воробей.

Конечно, делаю это нарочно, потому что справедливая злость делает из маленькой девчонки, в которой я уже давно не вижу просто «Пашкину дочь», женщину, чей запах сводит меня с ума, как эксклюзивный феромон. С прищуром в глаза и прикушенной нижней губой, она вся как будто создана для того, чтобы прорубить разом все три линии моей обороны. А ведь я, черт подери, сооружал их много месяцев, и в какой-то момент даже поверил, что буду в полной безопасности от самого факта ее существования. Хотя, какая к черту безопасность, если она продолжала торчать в моих мыслях каждую минуту, стоило мне потерять бдительность и перестать себя контролировать.

— Я не ребенок, Игнатов! — фыркает Ви, предпринимая попытку вырвать правую руку из моего захвата.

Безуспешно, конечно, потому что ее близость уже сделала свое черное дело и мои внутренности вкручивает от одного только запаха ее близости. И Эвелина пахнет совсем не шампунем «Кря-кря» и не детской присыпкой. Она проникает мне в ноздри ароматом запретного желания, которое я, клянусь, едва держу под контролем.

— Я взрослая женщина! — продолжает доказывать Ви. — Ты просто баран, если думаешь иначе! Но, знаешь что, Игнатов? От того, что я для тебя просто папина дочка, я не перестала быть женщиной! И я нравлюсь другим мужчинам, и они смотрят на меня как на женщину, которая… которая…

— И травят испорченными тортами, — мрачно напоминаю я, даже сейчас сожалея о том, что не нашел того долговязого придурка и не провел ему лекцию о том, как и чем нужно угощать приличных девушек. Вероятно, парочка моих тумаков в будущем спасли бы не один девичий желудок.

Но воспоминания о долговязом придурке оказываются неожиданно отрезвляющими, потому что вместе с ним в памяти всплывает и бледное лицо Ви, и перекошенное от злости лицо Марины. И ее угроза, звучащая в моих ушах так же отчетливо, как и в тот день, хоть прошло уже прилично времени. На самом деле даже странно, почему она до сих пор не рассказала дочери о нашем прошлом. Возможно, как и все матери, хочет уберечь ее прошлого, которое, можно не сомневаться, вернется как бумеранг.

Как любила говорить моя без пяти минут бывшая жена: «Карма — она, как все женщины, немного сука, и обязательно отомстит в самый безоблачный момент».

— Ви, хватит. — Я слегка ее встряхиваю, заставляя себя не реагировать на близость ее тела. И это, мать его, никогда не было так сложно.

Возможно, я преувеличиваю, но ни с одной женщиной я не испытывал тех странных эмоций, который испытываю сейчас. Хочется погладить ее по голове, а потом отодрать до состояния мокрой тряпки. А потом прижать к себе и накормить нормальными человеческими сладостями. И снова выебать.

— Меня уже тошнит от твоего «хватит», Олег, — уже действительно зло огрызается она, и на этот раз я даю ей освободиться.

Ви отшатывается от меня, как от прокаженного, прижимается бедрами к столешнице позади, и несколько минут рассеянно водит руками, как будто не находит им места. Чтобы в конечном итоге обхватить себя за плечи, как делают все дети, когда пытаются побороть страх к выдуманному монстру под кроватью.

— Я устала делать вид, что мне нормально видеть, как ты устраиваешь свою жизнь с другими женщинами. Я устала делать вид, что ты готов схватить любую… женщину не тяжелого поведения, главное, что она — не маленькая дочурка твоего друга. Я устала от того, что тебе даже жаба болотная милее меня.

И несмотря на всю серьезность ее слов, я, после непродолжительной битвы с самим собой все-таки хохочу.

— Весьма лестно слышать какого ты мнения о женщинах, — говорю в промежутках между приступами смеха.

— Иди ты к черту, Игнатов, — фыркает она, поворачивается спиной и в одно движение сгребает плоды своей готовки в мусорное ведро. — Не знаю, что еще мне нужно сказать, чтобы ты перестал… ох.

Она вздыхает, с тоской разглядывая выброшенную еду. Сделала это на эмоциях, как и все, что делала до этого.

— Ви, давай в ресторан? — предлагаю миролюбиво. — У тебя вид женщины, которую следует покормить ходя бы в целях собственной безопасности.

— Нет, — отрезает она.

Ее отказ застает меня врасплох.

— Нет?

— Нет, Игнатов, нет и нет.

— В чем дело, Ви? Я просто за…

— Ты снова хочешь отделаться от меня заботой. — Ее плечи медленно поднимаются и так же медленно опускаются. — На тебе, деточка, петушок на палочке, только не лезь ко мне в штаны со своими чувствами.

— Ви, я пытаюсь… а, черт!

На самом деле, она реально абсолютно права, потому что даже сейчас, пока мои глаза жадно шарят по изгибам ее тела, которые невозможно спрятать даже толстым махровым халатом, «серьезный Олег» пытается загородиться от похоти тем, что так хорошо работало, когда она была мне до колен — игрушка, чтобы она не плакала, конфета, если разбила колени, сказка, когда она дрожит из-за грозы.

А на самом деле…

Да кого я обманываю? В тот день, когда она поднялась в ВИП-ложу ночного клуба, я увидел в ней женщину. До того, как Ви открыла рот и представилась, те несколько секунд, которые она была просто «одной из…» я подумал, что готов нарушить все свои принципы не трахать малолеток, и провести с ней ночь. А потом, когда она оказалась Пашкиной дочкой, все пошло по известному женскому органу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я подхожу к ней, но все равно оставляю между нами немного свободного пространства.

Жалкая попытка склеить то, что давно трещит по швам.

— Я на двадцать лет старше тебя, Пуговица.

— Я в курсе, если вдруг ты до их пор не понял, — сопит она, но уже не таким злым тоном, которым пару минут назад