Фантастические повести и рассказы - Сергей Казменко

— Не только о них. Неужели вы ничего не слышали о концепции, которую он разработал в последние годы?

— Слышал. От вас, сегодня.

— Очень любопытная концепция. И она многое объясняет.

Концепция… У меня тоже сложилась концепция, которая многое объясняет. Очень многое. Почти все. И аварии. И гибель людей, занятых на неизвестно зачем выдуманных работах. И отсутствие Т-лакта для лечения радиационных поражений. И вообще все, что только может тут приключиться плохого. Простая концепция, идеально простая: здесь, на Кабенге, как и в других местах, где мы подозреваем влияние Нашествия, собралась кучка маньяков-самоубийц, которые делают все, чтобы обставить свое самоубийство наиболее эффектным образом, а заодно и утащить в могилу побольше попутчиков.

Только это, конечно, не было объяснением. Мы проверяли, мы же все-все проверяли по тысяче раз. Если бы все было так просто, мы бы давно вывели закономерность в третьей категории данных. Очень давно. Пока что сделать это не удалось. А количество данных все множилось…

Прошло больше трех суток с момента моего прибытия на Кабенг, и я был еще жив, и ничего со мной еще не случилось. Но я не обольщался. Теперь, когда в памяти восстановилось все, что я узнал от Зигмунда на том финальном инструктаже, теперь, когда мне не удалось убедить Графа сделать хоть шаг в сторону от гибельного пути, теперь, когда я в очередной раз убедился, что Кабенг находится накануне катастрофы, и достаточно легкого толчка, малейшего повода, чтобы она произошла — теперь я не мог обольщаться. Все имеет свой предел. Даже удача. И нельзя слишком долго испытывать ее.

Ламю всегда считался удачником. И очень гордился этим, заявляя всем, кто готов был его слушать, что родился в счастливый момент и под счастливой звездой. Когда ему говорили, что удача непостоянна и рано или поздно способна изменить ему, он обворожительно улыбался и ничего не отвечал. И всем, кроме самых близких его друзей — а таких было немного казалось, что он настолько уверен в своей удачливости, что даже не хочет спорить на эту тему. Ему везло буквально во всем, даже в мелочах. Если он направлялся обедать, то лучшие места в кафе обязательно пустовали. Если он шел в театр, то потом оказывалось, что в этот вечер актеры давали лучшее представление месяца или даже сезона. Если он спешил куда-то по делам, то потом оказывалось, что выбранный им маршрут самый быстрый. Он никогда никуда не опаздывал, и всегда добивался тех целей, которые ставил перед собой.

И мало кто знал, что четверть века назад его жена погибла у него на глазах самым нелепым образом — просто потому, что они не захватили с собой дополнительный передатчик, что на перевале их застиг неожиданный снегопад, что в аптечке не оказалось термостимулятора, что они отклонились чуть в сторону от маршрута… С тех пор он так и не женился, жил совершенно одиноко и был — несмотря на свой казавшийся посторонним легким характер крайне нелюдим. Единственное, чему он отдавал свою душу все эти годы, была работа. Когда я пришел в отдел, он уже считался, несмотря на свою относительную молодость, одним из самых опытных сотрудников Зигмунда. Я многому у него научился и многое благодаря ему сумел понять. Особенно после того, как он однажды сказал мне: «Удача, Алеша, никогда не приходит случайно. Случайными бывают только неудачи — удачу следует создавать самому».

Создать свою удачу на Кабенге ему не удалось.

Он прибыл сюда наблюдателем — как и я — чуть больше года назад. Обычная инспекционная поездка. Каждый из нас бывал в десятках таких инспекций — иногда в свободном поиске, иногда в рамках предложенной кем-то и одобренной Зигмундом программы. Мы знакомились с положением дел, потом писали всяческие доклады, составляли отчеты, зачастую совсем не понимая, была ли хоть какая-то польза от нашей работы. Со стороны могло показаться, что мы большей частью попусту транжирим время и немалые порой средства. Но никто — за все сорок восемь лет существования нашего отдела — не контролировал его деятельность со стороны. А нам самим Зигмунд усомниться не давал — просто тем, что каждый из нас в какой-то период привлекался к обработке и обобщению полученной информации и мог лично убедиться в том, что работа проводится не зря, что ситуация крайне серьезна, что угроза Нашествия не просто реальна — что это уже даже не угроза, что Нашествие уже происходит. Сейчас, сегодня Нашествие нависло над передовыми отрядами человечества. Завтра — если мы не сумеем разгадать его причины — оно ударит в самое сердце нашей цивилизации.

Но разгадать причину — значило найти что-то общее в тех явлениях, которые мы связывали с Нашествием. Однако, что общего могло быть между катастрофой на Джильберте и блуждающими тенями, между взрывом на Скорпионе и агрессией гель-организмов в пустыне Лиэк, между исчезновением трех операторов на станции КН-4 и фантазиями Уго Тревола, вот уже два столетия не дающими покоя ксенологам, между Зеркальным городом на Каунгонге и призраком Тимофея Платто? Что могло быть общего между всеми этими явлениями, что вообще могло быть общего между различными флуктуациями, кроме одного — кроме того, что все флуктуации по природе своей случайны?

Какой-то иной общности, объединявшей все эти события, мы так и не сумели до сих пор отыскать. Но мы знали, знали совершенно определенно, могли доказать это с цифрами в руках — если бы кто-то, кроме тех, кому и так по долгу службы все было известно, потребовал от нас доказательств что флуктуации эти безо всяких видимых нам причин катастрофически нарастают. И был уже виден предел, за которым всякая деятельность человека в Галактике станет невозможной из-за катастрофического нарастания флуктуаций — не из-за того, что каждая флуктуация вела к катастрофе, а из-за того просто, что нельзя планировать и осуществлять какую-либо разумную деятельность в мире, где роль случайности превышает некий критический порог. И предел этот — предел Зигмунда, как звали мы его между собой — с каждым годом приближался. Когда Зигмунд, проанализировав предварительные данные, вычислил, что до него осталось двести пятьдесят плюс-минус тридцать лет, далеко не все из тех, кто был поставлен в известность, поверили его интерпретации. Но с тех пор многое изменилось. В работу включились новые неизвестные нам факторы, и сегодня, спустя сорок восемь лет, предел Зигмунда приблизился настолько, что ни у кого из тех, кто знал о нем, не оставалось сомнений в его истинности. Сегодня до него оставалось всего полвека — плюс-минус семь лет. А завтра он мог скачком приблизиться еще больше. И было бы глупо и преступно закрывать теперь глаза на его существование. Мы знали — если мы сегодня не раскроем причину нарастания флуктуаций, человечество обречено, и гибель человеческой цивилизации произойдет на наших глазах.

Год назад Ламю не вернулся из обычной инспекционной поездки на Кабенг. Он вылетел с Кабенга, но в отдел не прибыл. Только через полгода, после того, как Роман проверил все возможные пути, Зигмунд пришел к выводу, что сигнал о вылете Ламю с Кабенга был ложным. К тому времени он уже знал о Кабенге достаточно, чтобы понять, что планета находится под угрозой. Но у него были связаны руки — катастрофа могла разразиться в любой момент, и он боялся инициировать ее каким-либо неосторожным действием. Ведь на Джильберте, как он рассказал мне на том финальном инструктаже, все, быть может, и обошлось бы, если бы он не послал туда меня. И потому он решился на активные действия только после того, как поступил в Академию доклад Панкерта, и стало ясно, что медлить дальше немыслимо. От момента прибытия Ламю на Кабенг до момента, когда он отправил свой последний доклад, прошло чуть больше восьми суток. И ничего существенного не удалось обнаружить в его докладах, ничего, что говорило бы об опасности, угрожавшей ему. Но о том, что грозило мне, мы уже кое-что знали. И рассчитали так, чтобы вероятность моего возвращения превышала пятьдесят процентов.

Но одним из условий столь высокой вероятности было существование блока в моей памяти. Только из-за него, возможно, я был еще жив. Теперь же, когда я вдруг вспомнил столь многое — и благодаря этому нашел, наконец, разгадку Нашествия — задание оказалось практически невыполнимым. Прикладная психология — наука точная. И тот, кто нам противостоял, имел достаточно средств для того, чтобы постоянно держать меня под контролем. Пятьдесят процентов за то, что мне удастся вернуться. Черта с два пятьдесят процентов! Теперь, зная все и не имея возможности хоть что-то из своего знания передать тем, кто меня послал, я не дал бы за свою жизнь и одного процента. И это не было еще самым страшным. Гораздо страшнее было то, что в опасности оказывались все, с кем я так или иначе соприкасался, в опасности была вся планета, и одним своим присутствием я незримо повышал вероятность катастрофы.