Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

Холод расползался.

Гавел дышал, стараясь глотать раскаленный влажный воздух, он хватал его зубами, давился, но все одно неспособен был наесться, чтобы досыта, дотепла. И хлебный аромат кружил голову.

— Спускайся, попарю, — сказал Аврелий Яковлевич, шлепнув веником по ладони.

Ниже?

Гавел замерзнет.

И зачем Аврелий Яковлевич затеял эту баню… было без бани неплохо… и старуху почти не вспоминал, почти смирился с тем, что она такая…

…какая?

Не виновата, что колдовкой уродилась.

Боги так повелели, а куда Гавелу против богов-то? У него и на собственную жизнь прожить разумения не хватило, чтобы по-человечески, чтобы как заповедано…

Из серого банного дыма вылепилось такое знакомое лицо с узким подбородком, с трещиною рта и переносицей тонкой, горбатой.

Дымные глаза глядели на Гавела с упреком. Разве можно с матерью так поступать, как он поступает?

— Кыш пошла. — Аврелий Яковлевич рассек туманное лицо веником, будто плетью, а ошметки, к ветвям привязавшиеся, на пол стряхнул. И поползли они по полу змеями. — Ишь ты какая… а ты спускайся, надо тебя в порядок привести, а то ж вечер скоро… полнолуние.

Гавел спустился.

О вечере и о встрече с колдовкою иною, настоящей и в полной силе, он старался не думать, хотя и понимал, что от этой встречи, как ни крути, уклониться не выйдет.

Аврелий Яковлевич парил со всем прилежанием, и видно было, что баню ведьмак очень даже жаловал и понимал в ней толк. Он водил веником по-над Гавеловой спиной, почти касаясь кожи, и жар тянулся, обволакивал тело толстым коконом.

— Береза та… если она такая… вредная, то почему не спилят? — Молчать было тяжело, мерещилась старуха, хотя и разумом Гавел понимал распрекрасно: неоткуда ей взяться здесь.

— Так дерево-то ни в чем не повинно, — возразил Аврелий Яковлевич, осторожно пробуя шкуру веником. Влажно шлепнули, прилипая на миг к коже, березовые листья, и, распаренные до мягкости, можжевеловые иглы скорей щекотали, нежели ранили. — Впрочем, кто б стал о березе думать. Повалили б еще в том веке, когда б сумели. Зачарованное дерево не так-то просто спилить. Кому охота взять на себя проклятие посмертное?

Ударов Гавел почти не чувствовал, хотя бил Аврелий Яковлевич от души. Летели брызги. Гудел огонь. И камни на печи сухо потрескивали.

— Да и понимают люди, что ежели дерево свернешь, то и этих… сторожей на волю отпустишь. Они же на живых злые крепко, разгуляются так, что мало не покажется.

— А вы?

— Что я? Я, дорогой мой, не всемогущий. Береза эта много крови выпила, крепко корнями в самое сердце города врослась. Тронь такую, невесть чем оно обернется. Это если жрецов созвать на полный круг… отмаливать дня три, а потом и благословение полное наложить. Только сам понимаешь, что кому оно надобно?

Холод уходил, таял не то от запаха хлебного, не то от жара раскаленной печи.

— А люди…

— Люди? Люди попривыкли, это во-первых. А во-вторых, жрецам людей на их век хватит. Ежели и убудет несколько, так остальным в назидание.

Это он произнес с немалой злостью, а разомлевший Гавел подумал, что не зря ведьмаки недолюбливают жрецов. Впрочем, давняя эта нелюбовь была взаимной, возникшей в незапамятные времена, а потому устоявшейся и не мешавшей жить обеим сторонам.

На том беседа и прервалась.

Покряхтывал, охаживая себя веником, Аврелий Яковлевич, Гавел же просто лежал, распластавшись на лавке, чувствуя, как плавится, исходит крупным ядреным потом тело.

Переплавляется.

Меняется исподволь, изнутри… и перемены эти боле не пугали, скорее уж казались чем-то правильным, едино возможным.

— А колдовку вы…

— Мы, — сказал Аврелий Яковлевич, открывая дверь. — В одиночку я с нею не управлюся.

Потянуло холодком, но приятственным. Выбравшись в предбанник, ведьмак опрокинул на голову ведро с колодезною водой и встрепенулся, охнул.

— Тебе полить? — предложил, поднимая другое ведерко; и как ведерко, в такое небось четверть бочки влезло. И Гавел торопливо замотал головой, правда сомневаясь, что его возражения примут. Но как ни странно, Аврелий Яковлевич на сей раз кивнул и ведерко в сторону отставил. — Как хочешь, — сказал, зачерпывая ковш квасу. Пил смачно, крупными глотками, отфыркиваясь и вздыхая. И Гавелу ковш в руки сунул. — Извести колдовку матерую не так-то просто. Убить-то можно, но и после смерти она покоя людям не даст. Ежели еще и проклянет… а чем сильней колдовка, тем страшней проклятие.

— Тогда как?

— Так, как Лиходей поступил. Привязать гнилую душу к дереву… аль к вещице какой, ежели сил хватит… так что коль повезет, то будет у нас с тобой зачарованное зеркало.

— А если не повезет?

— А если не повезет, то… хотя бы чистыми помрем.

Сказано это было тоном бодрым, заставившим Гавела поверить, что и помирать в компании Аврелия Яковлевича — не так уж и страшно.

Он вытянулся на лавке, борясь со сном, но тяжелая ладонь легла на затылок, и ведьмак велел:

— Отдыхай.

И Гавел подчинился.

Он падал в сон, проваливался долго, сквозь черноту, сквозь землю, пронизанную тонкими белыми корнями, а может, и не корнями вовсе, но волосами женщины с бледным хищным лицом. Она вертела головой, чувствуя близость Гавела.

Не видела.

Пока не видела… но вот женщина подалась вперед, раскрывая пустые бельма глаз.

— Ты… — прошипела она, и лицо ее изменилось. Она стремительно постарела, превратившись в ту, которая… — Бросил… бросил… — Она тянула к Гавелу сухие руки с черными когтями. И он не смел не то что увернуться — взгляда отвести. Старуха же подбиралась ближе. И Гавел знал, что если она прикоснется к нему, то его, Гавела, не станет.

Выпьют.

Вплетут в тонкие березовые корни.

Заставят беречь чужое клятое золото. И когда растопыренная пятерня почти коснулась Гавелова лица, он не выдержал.

— Кыш. — Гавел вытянул руку, и пальцы сами собой сложились в некий знак, от которого плеснуло силой, огненной, ярой, сметшей и корни-волосы, и самое березу. — Кыш…

Сила вернулась, наполнив Гавела до краев.

Да так и осталась.

Наверное, это было правильно.

Он открыл глаза и увидел над собой низкий и косой потолок. Светлое некогда дерево от влаги и пара побурело, пошло янтарной слезой. И в ней Гавелу виделось собственное отражение.

Он больше не боялся.

И сила не исчезла.

Напротив, сила теперь была повсюду. В янтарных слезах давным-давно погибшей сосны, в квасе хлебном, в самом воздухе, в земле… в нем, в Гавеле.

— Живой? — со странным удовлетворением отметил Аврелий Яковлевич, протягивая флягу с заговоренным травяным настоем. — И молодец.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});