Величайшее благо - Оливия Мэннинг

не дожидаться вопроса.

— Мне нужна сильная женщина, неукротимая, нетерпимая и благородная. Кто-то вроде вас.

Она неловко рассмеялась, смущенная подобной прямотой.

— Не вижу себя в таком описании. Я не сильная. Пожалуй, что я нетерпима, и это мой недостаток. Мне не хватает терпения на людей. Софи сказала Гаю, что он женился на чудовище.

— Софи! — с презрением выговорил Кларенс.

— Иногда мне кажется, что я окончу свои дни одинокой, сумасшедшей, оборванной старухой где-то у канавы, — сказала Гарриет.

— Почему это вдруг? — раздраженно спросил Кларенс. — У вас же есть Гай. Полагаю, у вас всегда будет Гай.

— А у него всегда будет весь остальной мир.

Проезжая по Каля-Викторией, они увидели, что в парке Чишмиджиу погасили иллюминацию. Летом люди гуляли там ночи напролет, но теперь парк был тих и заброшен — темный оазис посреди притихшего города.

— Восточный Париж оплакивает своего собрата, — сказал Кларенс.

Окна Немецкого бюро, напротив, ярко светились и по-прежнему притягивали внимание прохожих. Красные стрелки, словно клещи, сжимались вокруг Парижа.

Войдя в театр, они попали в иной мир — настолько иной, что, казалось, это была другая планета. Вокруг суетились люди, настолько зачарованные Гаем и постановкой, что они словно утратили всякое чувство реальности. Охваченные творческим пылом, они предвкушали успех, а не поражение.

Кларенса тоже увлекла эта атмосфера.

— Должен вас покинуть, — сказал он. — Гай хочет, чтобы к одиннадцати мы были готовы и полностью одеты.

Он исчез в коридорах в поисках своей артистической.

Гарриет некоторое время неуверенно стояла на месте, после чего отправилась на поиски знакомых лиц, но все, кого она встречала, спешили мимо, слишком погруженные в театральный мир, чтобы обратить на нее внимание. Только Якимов, уже наряженный в розовое трико и розовую бархатную мантию, остановился и спросил:

— Что случилось, дорогая моя? У вас встревоженный вид.

— Все встревожены, — ответила она. — Немцы почти вошли в Париж.

— В самом деле?!

На мгновение он опечалился, но тут же кто-то позвал его, и его лицо прояснилось. Он удалился, влекомый своими, куда более важными, делами.

Гарриет надеялась, что сможет помочь с костюмами, но она была всего лишь их автором. Все вопросы и жалобы адресовались хозяйке костюмерной — студентке с булавками во рту и иголкой и ватой в руках. Гарриет немного постояла рядом, надеясь, что кто-то обратится и к ней, но девушка торопливо и застенчиво улыбнулась ей, намекая, что прекрасно справится сама.

Гарриет никогда не поощряла студентов. На самом деле ее раздражало, как собственнически они относятся к Гаю и его времени, поэтому она понимала, что ей следует винить только себя за то, что с ней держатся скорее уважительно, чем дружелюбно.

Наконец она нашла Беллу, которая делила гримерку с Андромахой и Кассандрой. Девушки украдкой переодевались в углу, тогда как Белла, уже одетая, уселась перед зеркалом, критически и вместе с тем благодушно осматривая свое лицо, обильно загримированное белыми, желтыми, розовыми и коричневыми красками. Ее волосы стали светлее с момента их последней встречи и теперь были схвачены золотистой трубочкой и спускались хвостом по спине.

— Я принесла шифон, — сказала Гарриет.

— О, дорогая моя!

Не отрывая взгляда от зеркала, Белла протянула руку к Гарриет и пошевелила пальцами.

— Как великолепно! Atenţiune![71] Госпожа Прингл принесла нам чудесный шифон.

Вместе со статусом актрисы Белла, казалось, усвоила принятый в артистической дух товарищества.

Раздав шифон, Гарриет отправилась в ложу, украшенную золотом и бордовым плюшем, освещенную сейчас только светом со сцены. Она села за Фицсимоном, Добсоном и Фокси Левереттом, которые уже оделись к репетиции. Добсон и Фокси советовали Фицсимону закрепить свой успех, напихав чего-нибудь в трико.

— Я-то определенно подложу туда ваты, — сообщил Фокси, радуясь при одной мысли об этом. — Девушки здесь любят посмотреть на такое.

Гай на сцене, уже одетый Нестором, но еще не загримированный, ругал каких-то крестьян, которые конфузливо моргали в свете рампы.

— Что происходит? — шепотом спросила Гарриет у Добсона.

— Это рабочие сцены, — пояснил тот. — Гай весь день объяснял им, что делать, и тренировал их, но когда началась репетиция, оказалось, что они безнадежны. На самом деле им на всё это наплевать, конечно. Думают, что для этих иностранцев всё сойдет.

В редком для него приступе гнева Гай выстроил перед собой рабочих. Некоторые были одеты в потертые темные костюмы, словно нищие клерки, остальные — в полугородские, полукрестьянские одежды. Один из мужчин, такой тощий, что казался очень высоким, надел на голову коническую крестьянскую шапку. Некоторые лыбились, словно дивясь, что иностранец так пылко обращается к ним на их родном языке. Паре человек явно было неловко, и они стояли со смущенным видом, остальные же пребывали в ступоре, очевидно не понимая ничего даже на собственном наречии.

Насколько Гарриет удалось понять, Гай пытался донести до рабочих, что завтра в этом зале соберутся румынские князья, аристократы и политики, иностранные дипломаты и знатные люди всех национальностей. Это будет мероприятие невероятной важности, и каждый участник должен превзойти себя, достичь всех возможных и невозможных высот великолепия. На кону была судьба национального театра, честь Бухареста — да что там, честь всей Румынии.

Гай говорил всё громче, и трое сотрудников миссии утихли и тоже стали его слушать.

Слушая о возложенной на них ответственности, рабочие стали переминаться с ноги на ногу и покашливать. Один из них, коренастый и оборванный крестьянин с признаками врожденной идиотии на лице, расплылся в улыбке, не в силах воспринимать Гая всерьез. Гай ткнул в него пальцем.

— Вы! — воскликнул он. — Что вы делаете?

Это был монтировщик сцены. Невероятно важная работа, сказал Гай. Работа, от которой зависит успех всей постановки. Гай вперился в монтировщика взглядом, ожидая понимания. Тот снова ухмыльнулся, но, не встретив поддержки у товарищей, поник.

— А теперь, — продолжал Гай строго, довольный, однако, тем, что заставил рабочих слушать, — теперь…

Возвышаясь даже над самыми высокими из них, он вновь принялся излагать суть их работы.

Гарриет глядела на Гая, и сердце болезненно сжималось у нее в груди. К чему тратить столько энергии и творческих сил, думала она. Всё это ради любительской постановки, которая один раз пройдет в местном театре, и через неделю о ней все позабудут. Она понимала, что сама бы никогда не погрузилась в нечто столь эфемерное. Будь у нее силы, она бы схватила Гая и направила бы его силы на то, чтобы оставить отметку в вечности. Но он был рожден для того, чтобы пылать, и что оставалось делать, как не любить его?

В полночь рабочие всё еще репетировали свои обязанности, и Гарриет отправилась домой. Она слышала, как Гай и Якимов вернулись посреди ночи. Утром они ушли, не дожидаясь