В русском лесу - Иван Елегечев

Внешне жилось весело и хорошо, как у Христа за пазухой. В заезжем всегда разговорно, выпивки, песни. Однако беда, случившаяся с ним той ночью в начале зимы сорок пятого, не забывалась никак, точила сердце. И старуха во сне являлась, спрашивала у него: зачем-де ты меня, Дорофеич, утопил?.. Душа требовала облегчения, — Дорофеич брал в руки гармошку, рояльную, звонкоголосую, которая прошла с ним фронт и была подарком отца — гармонного мастера, и начинал на ней наигрывать. Веселое играл — для пляски, а чаще для души — грустное.

Часто он играл, живя в заезжем, и вот спустя лет пять, как он сошелся с Маврой Кузьминичной, гармонь от времени и частого употребления износилась и совсем испортилась. Играть еще на ней можно было, но уж не так она звучала. Тогда Дорофеич задумал смастерить новую гармонь. Дело гармонное — сложное, тонкое, но оно, как думал Дорофеич, должно было ему подчиниться: к отцу, к его работе, он в детстве присматривался, случалось, и помогал ему.

И вот пошел Дорофеич в лес, облюбовал ель, прямую, как струна, ровную, срубил ее. Вырезал из древесины планки. Съездил на рудник-прииск Берикуль, сошелся со слесарями из мехцеха, выпросил у них пластинки тонкие — из стали и меди, бронзы и латуни. Долго, несколько месяцев провозился: орудовал ножом, наждаком, клепал, подгонял, подклеивал, вытачивал. Гармонь наконец была готова, Дорофеич покрыл ее лаком, прикрепил ремень и опробовал.

Эх, и играла гармонь! Как птица заливалась. Послушать ее игру собиралась вся Акуловка. Бабы восхищенно цокали языком и качали головой: мастер, настоящий мастер! Что до мужиков, то их тогда в Акуловке почти не водилось: с войны не вернулись, а подростки не успели вырасти.

Когда бабы, наслушавшись, удалились по домам, Мавра Кузьминична сказала:

— А ты, оказывается, с талантом. Знал про себя такое — и таил.

Дорофеич не ответил, продолжая наигрывать.

Обнаружил в себе гармонное мастерство Дорофеич, после же сам тому не был рад...

Как-то раз уезжал он дня на два в район за овсом. Приехал — обогрелся с дороги чаем, потянуло его сыграть на своей рояльной. Подошел он к угловичку в горнице, где накрытая бархатной тряпицей стояла его гармонь, а ее нет на месте. Куда подевалась?

— Мавра, — окликнул он жену, возившуюся на кухне, — где моя гармошка?

— Что?

— Я спрашиваю, — с тревогой в голосе повторил Дорофеич, — где моя гармошка?

Мавра Кузьминична вбежала в горницу — лицо веселое, красное после кухни, зачастила языком скоро-скоро.

— Ох-ох, — заговорила она. — Забыла я тебе сказать сразу: ведь гармонь-то твою, Дорофеич, я продала. Пристали приезжие: хороша, дескать, гармонь, лучше не сыскать, продай да продай! Просили шибко — я и уступила. Но ты не горюй: большую цену я с них содрала.

— А зачем нам деньги? Моя гармонь дороже золота.

— Нужны нам деньги, без денег какая жизнь!

— А без гармони разве жизнь?

— Скажу так, — частила языком Мавра Кузьминична. — Очень даже просто: другую изладишь, еще лучше той, ты же мастер.

— Я же не на продажу...

— Ничего, — успокоила Мавра Кузьминична. — Не только о себе надо думать, но и про людей, как им радость донести. У тебя радость — поделись ею с другими!..

Снова пришлось долго возиться с деревом и тонкостным металлом. Прошло не меньше полугода — новая гармонь была готова. Играла она лучше прежней, но радоваться Дорофеичу, играя на ней, пришлось недолго: снова Мавра Кузьминична ее продала, покорыстовавшись на большие деньги.

Дорофеич, узнав об этом, возроптал, изругался, накричал на жену, даже замахнулся, но не ударил. Мавра Кузьминична спокойно так отвела его руки в сторону и, подбоченившись, изрекла грозно.

— Вот что я, солдатик, — выговорила она, — вот что я, солдатик, порешила: с этого дня будешь платить мне гармонную дань. За полгода — один инструмент, мне больше не надо. Будешь мастерить — а я сбывать, такое мое тебе условие. А ежли откажешься, я тебя выдам. Соврала я тогда тебе про деревню Волчиху. Роженица-то ведь померла, никто ей не помог, она и отдала богу душу. А старуху-то из проруби вынули, не унесло ее водою. А преступника, знай, до сей поры разыскивают. Понял ли ты мои слова?

— Понял, — одними губами раздавленным голосом выговорил Дорофеич.

И потянулась с того дня каторжная жизнь. Дорофеич мастерил гармошки, Мавра Кузьминична их сбывала, деньги в чулок прятала. Славились гармошки Дорофеича, от заказчиков не было отбоя.

...Спустя двадцать три года после той злополучной ночи, что приключилась с Дорофеичем в деревне Волчихе, когда стукнуло ему шестьдесят пять, он решил пойти и сознаться в содеянном.

— Берите меня, гражданин прокурор, — сказал он слабым голосом. — Я шибко перед людьми виноватый... — И рассказал про все.

Прокурор подумал и сказал, строжась глазами на Дорофеича:

— Взял бы я тебя, гражданин, и засудили бы мы тебя, несмотря на твои фронтовые заслуги и ранения. Однако срок давности... Ступай, будь свободный, живи себе, а с совестью сам улаживайся.

— Лучше б, если б вы меня взяли, — сказал Дорофеич. — Спокойней бы мне сделалось.

— Ступай, — строго повторил прокурор. — Срок давности... Закон.

Дорофеич, припадая на деревяшку, вышел из прокурорского кабинета.

Дорофеич покинул старуху Мавру Кузьминичну, оставил ее одну доживать свой век, сам приехал на рудник-прииск Берикуль, поселился в покинутом кем-то домишке, устроился нештатным пожарником, смастерил еще одну, наверно, последнюю гармонь и играет на ней для души, сидя возле пожарки. Хорошо так играет!..

Паруса

1

Парусные цыгане на руднике-прииске живут зимой; уходят они в свои путешествия весной, вслед за прошедшим льдом, а возвращаются поздно осенью. Если осень долгая, теплая, цыгане едут домой на своих парусных дощаниках, не поспешая; если же на реке «сало», а сверху, с неба, падает то снег, то дождь — торопятся: поставят свои суденышки на поката в укромном месте, сами скорей домой, на Берикуль, где их дожидается дворец, в котором они будут одолевать долгую зиму...

А на Берикуле их давно поджидают. Их ждут все: и Ирасим, лесник, с женой Анной Самсоновной, и Евдоким, инспектор, и Шакир, кочегар, и Дорофеич, боец пожарной охраны, и даже Сыч. И у каждого на то своя причина.

Так, Анне Самсоновне погадать на яйце. Что-то давно писем нет от большака — старшего сына, все ли у него благополучно. У Дорофеича — свои цели... Для встречи с цыганами он давно приготовил медную каску — надраил ее до блеска, и пряжку ремня надраил — перед цыганами покрасоваться как пожарный начальник, а их все нету. И оттого скучно Дорофеичу. Время едва тащится, облака черные вверху проползают лениво, просеивая дождик, лужи на дорогах застыли...

Идет как-то утром на свое бессменное дежурство Дорофеич, смотрит — глазам не верит: по улице со стороны ущелья тащится табор. Приехали!.. Впереди — Одиссей, старый цыган, бородатый, на посох опирается, а за ним все его войско: бабы-цыганки с детьми на руках, старухи, молодые цыганы, — все на плечах несут узлы с пожитками. Все до единого поклажей загружены и даже дети. И только Одиссей без поклажи — так ему положено, несет он лишь посох, на который опирается. Сын его Орест тоже нес бы на плечах пожитки, да ведет на цепи ученого медведя. Медведь идет неторопко, враскачку, по сторонам глазеет, что дите малое...

2

В тот же день к вечеру Дорофеич, облачившись в спецуру, опоясавшись ремнем, водрузив на голову медную каску, отправляется к цыганам. Деловая встреча его с цыганами продолжается недолго, полчаса, может, не больше, но рассказов зато потом хватает на несколько дней. Самый заинтересованный слушатель его, конечно, Евдоким. Нештатному инспектору самому не терпится побывать у цыган, но он выжидает время, ему сразу идти неудобно: подумают еще, что подозревает...

— Ну, что они там? — спрашивает у Дорофеича Евдоким.

— Все в порядке, — важно отвечает Дорофеич. — Все у них в порядке: никаких, значит, потерь, все живы-здоровы.

— Ты подробнее, пожарник!

— Это я могу, все в аккурате опишу, не трудно, — говорит Дорофеич.

Евдоким с Дорофеичем разговаривают в тесной дежурке, закопченной табаком, в углу паутина, на стенах старые огнетушители и противопожарные плакаты; на полу валяется пожарная кишка с медным наконечником, ею когда-то тушили пожары, а сейчас она без дела.

— Прихожу, значит, я, — рассказывает Дорофеич, — прямо во дворец вхожу, где они поселились, кричу: принимайте гостей!..

Дорофеича встретили цыганки: Армяна, жена Одиссея, вожака табора, и Аза, молодая жена Ореста, сына Армяны и Одиссея. Обе они, несмотря на ранний час, уже возились на кухне, готовили для табора завтрак.

Исполняя просьбу Дорофеича, они проводили его вовнутрь дворца, в комнату, в которой обосновался вожак табора Одиссей.