Ведущий в погибель. - Надежда Попова

Опустевшая бутылка встала на пол; фон Вегерхоф бросил взгляд на стол, но новую брать не стал, продолжив со вздохом:

— Я удержался. Перетерпев, свыкся с этим желанием, а после и научился о нем забывать. Но однажды я встретил отца Бенедикта вопросом — а что же дальше? Нельзя жить вечно в этом подвале. Не только потому, что он рисковал, укрывая меня; ведь никакой академии тогда и в планах не было, Конгрегации такой, как она есть сейчас, не существовало и в помине, не было никаких тайных лагерей, монастырей, не было ничего. И мне просто не было места в мире. Ведь нельзя же было попросту отпустить меня в никуда; да я бы и сам не ушел. Без помощи, без наставления, без поддержки отца Бенедикта — я боялся, что сорвусь… Но без поддержки я не остался. Именно тогда, именно в те годы Альберт Майнц уже начал исподволь насаждать те перемены, что создали нынешнюю Конгрегацию. Единомышленников у него тогда уже существовало множество, и отец Бенедикт, как тебе наверняка известно, был одним из них. Он обратился к Майнцу за советом; переписка велась тайно, а оттого долго, но, в конце концов, решение было найдено — отец Бенедикт получил назначение в новом приходе, на родине, здесь, в Германии, куда мы оба и переправились. Здесь я мог уже не скрываться, здесь меня никто не знал; хотя — ради соблюдения роли служки при нем мне пришлось постигнуть сложную науку щеток, ведер и тряпок… А когда Майнц явился, дабы составить заключение о моем состоянии и моей благонадежности лично…

— Ты видел Альберта Майнца?!

— Ха, — тихо усмехнулся фон Вегерхоф. — Заговорил; я наступил на больную мозоль? Умри от зависти, Молот Ведьм; да, я видел Майнца, я с ним говорил — не раз…. Эй, я только что вывернул перед тобой душу, а тебя взволновало лишь то, что я общался с твоей любимой знаменитостью?

— «Меня взволновало»… — повторил Курт медленно и вздохнул, серьезно возразив: — Да я в stupor’е от того, что сейчас услышал. И, Александер, без шуток — я это ценю.

— О, pas tant de sentiment[120], — с невеселой улыбкой попросил тот. — Не усугубляй пафос; я и без того корю себя за несдержанность. Не случись этой ночью того, что случилось — ты не услышал бы от меня ни слова… О том, что моя кровь стала отравой для стригов — этого я не мог и предположить; до этой ночи не было повода выявить нечто подобное. Адельхайда сказала правду — я не сталкивался со своими слишком давно… А ты был прав, опасаясь, что я завалю дело. Вчера была такая возможность, такой шанс — уникальный шанс! — подобраться к ним, сойтись с ними, узнать о них хоть что-то, вчера… Я много раз продумывал подобную ситуацию, я понимал, что придется сделать, через что переступить — но не сдержался, увидев человека в опасности. Сорвался.

— Не могу тебя за это порицать, — заметил он тихо. — Если тебя это утешит — во время оно меня запороли при наборе курсов, где воспитывались агенты. У меня все было, как надо, кроме одного: после долгих бесед со мной наверху решили, что в подобной ситуации я могу поступить, как ты — не сдержусь… Я не хотел бы ввергнуть тебя в уныние еще больше, однако… В самом деле — почему ты вмешался? Ведь, как я понял, убитый тобой — не тот, кого мы искали. Старше. Уже с опытом. Такой, кто питается осторожно и не оставляет за собою трупов.

— Да, — согласился тот, все-таки взяв следующую бутылку. — Тел такие, как Арвид и его птенцы, обыкновенно не оставляют — умеют избавляться…

— Что-то я вовсе перестал понимать что бы то ни было. Ты сказал, что опытный стриг не убивает в том числе и потому, что от такого количества крови попросту становится дурно. Или я ошибаюсь?

— Ты все понял верно. Просто тогда к слову не пришлось упомянуть… Можно научить себя выпивать до конца; и Арвид с птенцами — из таких. Это чувствуется; не спрашивай, как, не сумею сейчас объяснить. Мы чувствуем друг друга — силу, способности, оттенки настроения… Тот, кого я убил, намеревался убить.

— Научиться выпивать разом котел воды — к чему, если жажда утоляется одной кружкой?

— К тому, что на дне этого котла, Гессе, один глоток — последний глоток — который стоит всего выпитого. На дне — жизнь. Последний вздох. Последний миг, когда страх обращается в ужас, доходит до пика, до предела, за которым — смерть. Кое-кто предпочитает вену на запястье — это требует больше времени, это продлевает агонию страха, и — когда наступает конец, можно видеть глаза жертвы. Это словно пряность к вину. Приятное дополнение.

— Ты прежде… — начал он осторожно и не закончил, увидев, как сжал губы фон Вегерхоф.

— Да, — отозвался тот. — Я прежде — да… Это дает прилив сил, какого не получить никак иначе. И это затягивает. Сделав такое раз, три, пять — возвращаешься к этому снова и снова. Это даже не удовольствие, это чувство неизъяснимое и сладкое, которому нет имени. Это что-то дьявольски великолепное. Наслаждение на грани блаженства. Отвыкнуть от такого невозможно… Не смотри так на меня. Я не говорил, что отвык. Просто больше этого не делаю, а это не одно и то же.

— Но ведь, как я понял… время от времени… пусть не так, пусть традиционно, но… Приходится? Ведь однажды ты сделал это снова — впервые попробовал крови уже после своего второго обращения…

— Однажды — да. Это случилось по пути в Германию. Мы ехали вдвоем, лишь я и отец Бенедикт — во избежание неприятностей с лишними свидетелями, если вдруг… что-то. Но на дороге нас подстерегла неприятность иного плана, такая же, какая угрожает любому путнику — грабители. Их было человек десять, и намерения у них были самые серьезные; всем известно, что доминиканцы люди небедные, посему отступать они явно не собирались. Мы были зажаты в небольшом овражке, и выход был один — к ним… Тогда я упомянул — без всякой задней мысли — о том, что в прежнее время от них не осталось бы и мокрого места, минуты бы не прошло; тогда же все, на что меня хватило бы — вот так, на почти открытом месте, в прямом столкновении — человека два, быть может, три… Я ничего не могу сделать, сказал я, и отец Бенедикт возразил: сможешь. И поднял рукав… — фон Вегерхоф помедлил, глядя в пол перед собою, и болезненно усмехнулся: — Это было — словно ребенку показали медовый леденец. Он сказал — ради спасения жизни, которая в свете последних событий принадлежит уже не нам и явно имеет ценность и смысл… Он сказал — ради того, чтобы церковные реликвии, что у нас с собой, не попали в руки таких людей… Он много что сказал, и я с ним соглашался — и знал, что соглашаюсь вовсе не потому, что признаю его правоту. Я на него даже не смотрел; я смотрел на его руку. На вены под кожей. Я продержался восемь месяцев, но стоило только позволить себе вспомнить… Меня все-таки хватило на то, чтобы отвести взгляд. Чтобы возразить. И тогда отец Бенедикт привел последний аргумент: просто глупо полагать, что никогда — никогда больше — этого не произойдет в будущем. Что когда-нибудь не придется — как знать, в каких обстоятельствах и по какой причине. Так сделай это сейчас, пока причина основательна и пока я рядом, если что-то пойдет не так… С этим не согласиться было нельзя. И все равно я чувствовал себя, как горький пьяница, который крепился до последнего и которому сказали — да брось, можно… — фон Вегерхоф тяжело выдохнул, заглянув в бутылку и сделав короткий глоток. — Те парни почти не сопротивлялись, увидев, что набросилось на них… Это даже нельзя было назвать боем. Это было побоище. Истребление. Я пытался хотя бы сохранить спокойствие…

— «Но»?

— Да, — согласился тот. — Но. Как после сказал отец Бенедикт — я засиделся… Один из них оказался слишком близко. То, что я получил перед боем от отца Бенедикта, лишь растравило жажду еще больше… Я удержался лишь от того, чтобы убить его так. Но и тогда в жизнь вернулись краски. Звук, движение. Вкус. Тот самый… И когда все закончилось, когда схлынула первая волна исступления, когда я чуть успокоился, на душе стало скверно, как давно уже не было. Я сорвался. Я предал доверие духовника, который ждал от меня лишь защиты, позволил убить ради спасения жизни, но — не позволял такого. А главное, я предал Его милосердие. Чего стоило мое раскаяние, если при первой же возможности я попрал все? И теперь, я был уверен, милосердие должно обратиться в гнев, Он отвернется от меня — теперь уже навеки… На отца Бенедикта я боялся поднять глаза. Однако от него я не услышал ни слова порицания; вместо этого он спросил — так беззаботно, что я опешил: не подскажешь, который теперь час?.. И когда я посмотрел на солнце над нами, сказал — если бы ты сделал то, что Он тебе не позволил, от тебя уже остался бы лишь обугленный остов. Делай выводы…

— И потому твой Знак покрыт серебром, — уточнил Курт, и тот кивнул, снова коснувшись чеканной бляхи под одеждой:

— Я надеваю его редко; сам понимаешь, это опасно. Но хоть какое-то серебро на мне всегда — к примеру, перстень с гербом фон Вегерхофов, как вещь для окружающих самая логичная и допустимая. Если я что-то сделаю не так… Я узнаю об этом тотчас — в любое время суток. Indicator лояльности, — бледно усмехнулся стриг. — Позже Майнц по долгом размышлении вынес следующий вердикт: мне позволено кое-что, «по мелочи» — пока я не перехожу некую грань, пока не возвращаюсь к прежним утехам.