А любви не меняли - Алиса Ханцис

разновидности. Никто не осудил бы меня за невинный постмодернистский трюк, за фонтан бутафорской крови, брызнувшей якобы из артерии, а на деле – из запрятанной мною резиновой груши. Но я хочу остаться верным себе: вы ведь помните, я обещал рассказать обо всем так, будто вы сидите в плетеном кресле у меня на веранде, с чашкой чая или с бокалом вина. Я обещал нигде не привирать и весьма в этом преуспел, ну разве что поменял имя-другое, исключительно из уважения к людям, которых могло бы скомпрометировать даже такое мимолетное соседство с нами. Я всё еще не знаю, где поставить точку; я жду какого-то события, которое могло бы послужить символом, или красиво закольцевать мой рассказ, или оставить вас на перепутье, сымитировав тщательно продуманный открытый финал. Я хочу, чтобы мы с вами разошлись довольные друг другом: вы – в свою жизнь, а я – в свою, никем не срежисированную, непредсказуемую, полную печалей и радостей, конечную земную жизнь.

16

Я знал, что он удивится, когда я представлю их, – а может, это будет не удивление, а какое-то другое чувство, недоступное мне. Как бы то ни было, по лицу Илая было трудно что-либо угадать; он только сказал: «Я думал, это мужское имя», и Джесси объяснила, явно не в первый раз, что пуристы и в самом деле так считают и размахивают Библией перед носом у невежд вроде ее родителей, но что поделаешь, она всегда чувствовала себя Джесси, а не Джессикой или Джесс.

Я знал, что она удивится, когда я представлю их, – но она не удивилась, будто бы не заметив нашей с Илаем разницы в возрасте. Показала ему студию и оставила в комнате звукоинженера – глазеть на все эти провода и кнопки, пока мы готовились к записи. История о художнице, чьи картины иллюстрируют ее постепенное погружение во мрак безумия, многим пришлась по душе, и рассказ превратился в минисериал. Я так привык каждую неделю приезжать в эту неприметную с фасада, а внутри навороченную студию, с репетиционной комнатой, баром и клубной сценой, что вымышленная жизнь героини стала казаться мне реальной; я не хотел, чтобы она заканчивалась – пусть даже хэппи-эндом. Это признак мастерства, сказал я Джесси: всем ведь нужна поддержка, одобрение – не только таким молоденьким творцам, но и опытным зубрам, хоть они и любят это скрывать. Джесси смущенно ответила, что до мастерства ей еще далеко – хотя бы потому, что настоящий писатель должен знать, чем и когда закончится его история, а она пока что не придумала, где поставить точку. У меня ёкнуло в груди, потому что эти самые слова я произнес пару дней назад, сидя перед микрофоном своей домашней студии. Ерунда, сказал я, все пишут по-разному: один строит схемы, а другому нужно войти в состояние сна, в медитацию, чтобы рука строчила сама собой; не нырять в пучину текста, а выкапываться из него, как из норы, к финалу, потому что финал – это свет, а не жирная точка, вбирающая в себя этот свет, будто черная дыра. И я тут вовсе не про то, что все непременно должны пожениться.

Илай не мог слышать наш разговор: он так и просидел всё это время в контрольной комнате, откуда потом наблюдал, подойдя вплотную к стеклу, за тем, как мы записываем очередную серию. Он никогда не видел меня за работой, и, конечно, ему было любопытно, но первый вопрос, который он задал мне по пути домой – «А чем всё кончится, как думаешь?» – укрепил мою веру в то, что мои мысли так же прозрачны для него, как это оконце в студии. Ну, по законам жанра, мой герой должен убедить ее броситься под поезд. А ты можешь её попросить, чтобы придумала хороший конец? Я хотел сказать ему, что так не делается, что творчество – вещь интимная и что никто, кроме автора, не должен решать, с чего ему начать и чем закончить; и, тем не менее, я отчего-то знал, что Джесси была бы рада, если бы я написал ей об этом, или позвонил, или позвал ее в кафе – я чувствовал, что она неслучайно обратилась именно ко мне и что она, возможно, сама мечтала, чтобы однажды с ней заговорил незримый, неосязаемый и пока что незнакомый друг, заговорил участливо и тепло – я читал это на ее лице, когда улыбался ей или задерживал взгляд дольше, чем требовалось для поддержания зрительного контакта. Мне не стоило бы ни малейшего усилия уломать ее на что угодно, но я уже понимал, что не буду вмешиваться, потому что какой бы конец она ни выбрала – он прозвучит честнее и громче, чем все финальные строки, когда-либо написанные моим бывшим другом.

Я подумал, что вернусь к этой теме чуть позже, чтобы не отвлекать Илая от дороги, и спросил только: а что, тебе жалко героиню? Это прозвучало, пожалуй, чересчур легкомысленно, и Илай насупился. Не обращайся со мной так. Как? Будто мне пять лет. Извини. Мы просто никогда не обсуждали с тобой такие вещи, и я совсем не знаю, что тебя трогает в книгах. Он великодушно принял мои извинения и продолжил разговор своим обычным тоном, но я не мог не заметить, что он стал другим, что между мальчиком, разбившим коленку у нашего дома, и юношей, который сидел теперь за рулем моей машины, лежит пропасть намного шире, чем можно было бы ожидать, пересчитав на пальцах все дни, недели и месяцы нашей с ним общей жизни. У него не было больше никаких прыщей, он вытянулся и окреп, он многому научился, но самое главное – он стал соразмерен себе, врос в свою природную уверенность, в чувство собственного достоинства, которое так раздражало тех, кто считал его ни на что не годным неблагодарным выродком. Я поймал себя на том, что хочу сказать это вслух, при всех: «Смотри, Дара», – как будто мы имели на это право, как будто мы девять месяцев ждали его, не высыпались, радовались первым улыбкам и словам, или бились с бюрократами за право его усыновить, чтобы однажды произнести это, – «смотри, Дара, какой он у нас большой».

Я знал, что она ответит: это только твоя заслуга, Морис, я-то не сделала ничего особенного, – и мне опять будет стыдно. Поэтому, когда выпал подходящий момент, я сказал ей совсем другие слова, волнуясь, как юнец. А она только