Кукольных дел мастер - Генри Олди

Только профессор Штильнер радуется детским мутациям.

А Лючано Борготта, завкафедрой инициирующей невропастии в центре «Грядущее», не радуется. В отличие от шарлатанов и головотяпов, мы — солидные люди. У нас девять филиалов на разных планетах, не считая головной конторы на Октуберане — и головной боли с волонтерами, наперебой предлагающими свои сомнительные услуги. У нас проблем и забот — завались. У нас досуга — с гулькин нос.

Он без возражений находил свободное время только в одном случае: на годовщину шеольских событий. Где бы ни был, что бы ни делал, в это время Тарталья брал отпуск и прилетал на Борго. И привозил с собой всех, кого мог. Завтра, точнее, уже сегодня, утренним рейсом прибудет Авель О’Нейли. Нейрам извинился, сказал, что постарается, но не гарантирует — дела, сам понимаешь…

Сейчас зашипят жаровни. Потекут слюнки от запаха вкусностей. Дети заласкают тапира до полного обалдения. Взрослые выпьют по первой, затем — по второй-третьей; маэстро Карл и Гишер, судя по их виду — по шестой-седьмой. Беседы перейдут в ту чудесную фазу, когда все говорят, и никто никого не слушает. Тетушка будет суетиться, подкладывая и угощая. Сияй, тетя, гений мой кукольный. Нынче твой звездный час. Пойдут споры, легат сцепится с режиссером, или со Степашкой — они обожают грызться, живут ради этого мига, и расходятся в восторге друг от друга.

«Я — обыватель, — думал Лючано, стоя над разомлевшим тапиром. — Я люблю все, что любит обыватель. Я терпеть не могу любую пакость, которая выходит за рамки обывательских представлений о счастье. Почему же именно я? Не потому ли, что „обыватель“, „бывалый“ и „бытие“ — одного корня? Тарталья, ты — безнадежный дурак…»

Он подозревал, что не первый задает себе такой вопрос.

* * *

— Отныне и навеки!..

— Профессор, оставьте… вечно вы о работе…

— А я говорю: отныне и навеки! Ойкумене не бывать прежней! Я предвижу время, когда среди наших детей больше не будет ни энергета, ни техноложца! Единое Человечество…

— Папа, хватит…

— …в процветающей общине коллантов, семимильными шагами двинется…

— Папа, хватит!

— Джесси!.. девочка моя, ты — единственное существо, способное…

— Способное заставить вас замолчать, профессор. Степан Осипович!

— Что?

— Передайте-ка мне вон ту вкуснейшую штучку!

— Держите, Тарталья.

— Ум-м-м… нет, я, конечно, знаю, что чавкать неприлично… Мне тетя в детстве говорила… Степан Осипович!

— Что?

— И вон ту штучку тоже. Можете — две.

— Держите.

— Ф-фух-х… нет, я конечно, в курсе, что ночью так наедаться вредно… Степан Осипович!

— Что? Еще штучку? Куда в вас столько лезет, Тарталья?..

— Нет, штучку не надо. Степашка, бес вихрастый, я у тебя давно хотел спросить… Вот ты по паспорту — Осипович. В вольной у тебя черным по белому: Осипович. А старец Аника, помнится, говорил, что ты — сын кузнеца Ефрема. Неувязочка, а?

— И никакой неувязочки. Все чин-чинарём. Батю моего Осипом назвали. А как он в скит подался, так ему скитское имя дали, новое — Ефрем. В смысле, «плодовитый». Нас у бати с мамкой по лавкам семеро, да еще померли двое, во младенчестве… В паспорт скитское имя не поставишь, начальники ругаются. А старец Аника мирским именем йонаря не назовет. Скорей язык откусит, вражина…

— Эк оно! — Лючано задумался.

«Один человек, два имени. Не кличка, не прозвище — второе имя. Хотя маэстро Карл в этом смысле кому угодно фору даст: Карл Мария Родерик О’Ван Эмерих, не шутка! С таким количеством имен впору шизофреником заделаться. Каждое — с характером, каждое — с особенным голосом. Долдонят внутри, спорят, подсказывают…»

— О чем думаешь, малыш?

— О вас, маэстро. О вас с Гишером. Раньше боялся признаться… Шизофреник я, маэстро. Больной на всю голову. Вот поверите, куда ни пойду, вас обоих тащу. Разговариваю с вами, отношения выясняю… в задницу посылаю, если надоели. Мне лечиться надо, да?

Маэстро Карл громко расхохотался. Уйдя от пиршества, они стояли у изгороди: бывший директор «Filando», бывший директор «Вертепа» и Степашка, сильно подвыпивший на радостях. Ночь близилась к завершению, луны катились за горизонт. Небо на востоке посветлело. От озера тянуло сыростью, но хмель, огнем растекаясь по жилам, успешно справлялся с зябкой напастью.

— Тогда всем невропастам надо лечиться, малыш. Это профессиональное.

— Что, и вы тоже?

— И я — тоже.

— Ваш учитель? Кто-то еще?

— Мой учитель, — хихикнул лысый маэстро, словно Лючано сморозил отъявленную глупость. — Мой учитель литературы, еще со школы. И мой отец. Так вышло, малыш. Мы не выбираем внутренние голоса. Скорее они выбирают нас.

— А у тебя, Степашка?

— А у меня — вы, Тарталья…

Оба смутились: и Лючано, и Степан. Тыщу лет знакомы, а вот поди ж ты: румянец на щеках. Должно быть, от тутовой. От нее, матушки, всегда здоровый румянец и бодрость духа.

— Я? Ну ты даешь, Степа… Один я, что ли?

— Ну, не один… Двое вас, болтунов.

— А кто второй? — с нездоровым интересом Лючано наклонился к собеседнику.

И услышал ответ:

— А старец Аника. Вечно он с вами, Тарталья, грызется, просто спасу нет…

Над головами людей, предчувствуя рассвет, тихо гасли звезды. Удивительные они существа, эти искорки во мгле. Если любоваться ими, сидя в уютных шезлонгах, выставленных на лужайке перед домом, хлебнув глоточек тутовой водки, вдыхая запах маринада, пропитавшего курятину, поджаренную на шпажках, и наслаждаясь приближением нового дня — звезды кажутся милыми котятами.

А если пешком ходить между ними, то так вовсе не кажется.

КОНЕЦ

Февраль—июль 2007 г.