Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Пересменка обернулась отдыхом. На радостях в первый же вечер все, кроме Панкрата, отправились в местный ресторанчик слушать хор донских казаков. Был с нами и Антони Гуден.

Казаки пели превосходно. Мы наслаждались весь вечер, а потом, как-то само собой получилось, ребята пригласили за наш столик одного казака. А в то время, пока он, уже приглашенный, пробирался среди столиков к нам, Марк и Сережа договорились изображать из себя только что приехавших на курорт англичан. Мне и Антони велели мило улыбаться и помалкивать. И вот казачка стали усердно угощать вином и расспрашивать про Россию. Все это на французском языке со страшным английским акцентом.

Им, «англичанам», любопытно было узнать, что за глушь эта Россия и как могут жить люди в заметенной снегами стране, где на свободе бродят свирепые белые медведи. По-французски казачина говорил бойко, по его словам выходило, что Россия страна, конечно, огромная, что медведи просто так по улицам, естественно, не разгуливают, хотя случается, и забредают, но есть на то полиция, и она с незваными гостями быстро расправляется, содержа для этой цели специально натасканных собак.

Зашел разговор о певческих способностях русского народа. Казак подтвердил и это, рассказав забавную историю про «брата» Шаляпина. Тот, который в Париже, это известный Шаляпин, а есть еще другой, кумир донского казачества, и про него знают не все. Так этот «брат» голосом может колокол свалить, такая у него сила. И еще будто бы «братья», чтобы друг другу не мешать, полюбовно разделились. Федор отправился для заграницы петь, а этот остался в России. Никому не обидно, значит.

Покритиковал наш казак французскую кухню и французское некрепкое вино, а заодно и государственное устройство. Как это они, французы, без царя живут? О том, что в России царя свергли, он почему-то умолчал.

Глаза нашего собеседника светились лукавым юморком, был он к нам снисходителен, к англичанам, дурачкам этим. Он им молотит про Фому, про Ерему, а они уши развесили. Ишь, башками вертят и важно так:

— Йес! Йес!

Вам любопытно узнать, водятся ли на Дону рыси? Да, ради Бога, конечно, водятся. Отчего бы ей, рыси, на Дону не водиться, — пожалуйста!

— А вот как это? — Сережа повернулся за поддержкой к Марку. — Кино биль недавно, там корошо пель… Та-та-ра-там, та-та-рам…

— А, знаю! — казачина неторопливо вынул из кармана платочек, обмахнул завитые усы и на полутоне, лукаво поглядывая, завел:

Легко на сердце от песни веселой…

И грянул хор! В две русские молодые глотки мои изверги подхватили:

Она скучать не дает никогда!И любят песню деревни и села,И любят песню большие города.

От соседних столиков обернулись, заулыбались, а у казака и челюсть отпала.

— Ну и сукины же вы сыны! Ах, сукины сыны!

Помирились все же. Выпили, закусили, вспоминая про «брата» Шаляпина и про царя-батюшку. Казак, бедный, знай, головой крутил, покрякивал. Но только Антони Гуден никак, ну никак не хотел переходить на русский язык.

— Брось, браток, — бил его по плечу захмелевший казак, — почудили раз, хватит!

— Да ей-богу, он настоящий англичанин! — божились Сережа и Марк.

— Не-е, — отмахивался казак, — русский. По глазам видать. Меня не проведешь.

Через день Бетти привезла новых клиентов. Пятнадцать человек. Из хозяев мы сразу превратились в прислугу, только успевай мыть, стирать, подавать, стряпать. Но прислугой в полном смысле тоже не были, уж так повела дело Бетти. За стол садились все вместе, устраивали для детей вечера. Но во всем этом была какая-то неловкость, натянутость. Будто собрались поневоле за одним столом милые люди, но все из разных миров, смотрят друг на друга недоверчиво, а иногда даже с опаской.

Позже, когда этот суматошный месяц подошел к концу, убирая комнаты за только что уехавшей клиенткой, я нашла заброшенный в угол черновик письма. Из опасения, что это забытая нужная бумага, начала читать и не смогла оторваться. Кроме восторженных описаний гор и снегов, там были такие строки: «Хозяйка дома — известная тебе милейшая Бетти, которая наняла себе в помощь четверку лихих казаков из России. Она ими командует словом и взглядом, а они трепещут от страха при ее появлении и подчиняются беспрекословно. Впрочем, люди они смирные, хотя по натуре своей дикари, конечно».

Наконец время найма подошло к концу. Единственный, с кем мы трогательно и по-дружески распрощались, был Антон Гуденко, англичанин Антони Гуден. Остальные же уехали, и следа никакого в памяти не осталось.

Мы не разбогатели. Мы полностью оправдали расходы, а главное, пережили зиму. И то хлеб.

Я вернулась к Раисе Яковлевне, выслушала ее воркотню, и все вошло в привычную колею.

Мы едва дотянули до лета. Я работала. Сережа сидел без дела. Это длилось, пока не пришло новое предложение от Бетти начать подготовку летнего лагеря под маркой «Волейбол клуба».

Теперь мы, во главе с Бетти, назывались «устроителями с большим опытом». Лагерь получился веселый, дружный, хотя «устроители с большим опытом» снова чуть не прогорели. По югу ползли упорные слухи о войне.

Но всем было так хорошо в лагере, так не хотелось расставаться с морем и солнцем. И мы прятались за родным русским «авось пронесет», хоть слухи ползли все настойчивей.

Наконец до всех дошло, чем это может кончиться. Пришлось закрывать лагерь раньше срока. Уехали все, кроме «великих устроителей». Мы перебрались на виллу к Бетти. Места было вдоволь, и, кроме нас, гостила у нее еще компания американцев.

А между тем слухи о предстоящей войне рассеялись. Нет, война шла, но где-то там. Не во Франции. Все в порядке, все хорошо. Однако не все французы так думали. Застрявшие с нами две девушки-француженки пришли в отчаяние. Они считали, что Франция должна была дать отпор Гитлеру. Одна с возмущением говорила:

— Мне стыдно теперь быть француженкой! Стыдно! Стыдно!

Американские гости сначала отплясывали фокстроты под звуки патефона, потом вдруг заволновались, стали собираться домой, за океан. В конце сентября уехали и мы. Нас провожала заплаканная Бетти. Ей предстояла одинокая зима на пустой вилле. Что-то нас ждет в Париже!

А ничего. В Париже все спокойно. Только работы у Раисы Яковлевны с каждым днем становится все меньше и меньше, все чаще появляются у нее на квартире не клиентки, а бежавшие от ужасов оккупации польские еврейки. Изысканные, вежливые женщины с кроткими, застывшими от пережитого глазами. Раиса Яковлевна нервничает, заказов нет, дело глохнет. Людям не до шляп. Я сама предлагаю дать мне расчет. Точно так же поступает Миля. Прощаясь, Раиса Яковлевна плачет и по очереди обнимает нас.

— Доченьки мои дорогие, сколько лет вместе проработали, и вот расстаемся. Да если бы не война, разве бы я вас отпустила! Что делается в мире, что делается!

Миле она строго-настрого наказывает не теряться из виду. Мало ли что! Миля смотрит на нее ясными глазами и улыбается.

В Париже все спокойно. Только мама начинает все чаще и чаще прихварывать, худеет не по дням, старится. Тетя Ляля в тревоге, уговаривает ее лечь в клинику. Мама отмахивается.

— Живы будем — не помрем. Это у меня от нервов.

В Париже все спокойно. Сережа устраивается поваром в Казачий дом. Теперь я безработная.

16

Казачий дом. — Ресторан. — Последний лагерь. — Война. — В Париж!

На улице Дальре, неподалеку от Младоросского дома, находился еще один особнячок в два этажа, с пристройками во дворе. Его снимала группа донских казаков, отчего он и стал называться Казачьим домом. При доме была столовая, но позже она попала в более предприимчивые руки и превратилась в небольшой ресторанчик. Здесь вкусно и недорого кормили. Клиентами были свои, но и с улицы, при желании, мог пообедать любой прохожий.

В Казачьем доме крутилось множество всякого русского люда. Были чудаки, оригиналы. Самая колоритная фигура — шеф-повар ресторана монархист Макаров. Он никогда не разделял младоросских воззрений, хоть младороссы были и среди казаков. Чем он занимался прежде в России, никто не знал, но до экстаза, до исступления он обожал русских царей. Позже, когда уже началась война, он витийствовал, стоя посреди зала:

— Вот они, хваленые ваши французы! Сегодня стоят в очередях, завтра с сумой по миру пойдут! А я им говорю, паршивцам… — голос его напрягался, как струна звенел в высочайшем пафосе, — я им говорю: «На колени падайте перед портретом нашего императора! Это он спас вашу Францию в прошлую войну! Теперь вас спасать некому!» — и замирал с поднятой кверху дланью.

За отдельным столиком обедал с давних пор некий князь, бывший морской офицер, ныне таксист. Я знала только его прозвище — Мичман. Мичман лениво и простодушно спрашивал у Макарова: