В осаде - Вера Кетлинская

— Сделаем, — сказал он, отдышавшись. — Беги-ка в завод к Егорычу, снеси вот это, пусть сварит. Он поймёт. И лётом — обратно. Я пока отдохну.

Уже перед рассветом Марков пополз вторично к танку, и на этот раз с ним пополз Алексей. Шура с тревогой вскрикнула: «И вы?..», а потом дала на прощанье руку и шепнула: «У меня рука лёгкая…»

Пока Марков с помощью Алексея и Пегова закончил ремонт танка, стало уже совсем светло. Алексей успел закрыть люк и пробраться на место водителя, когда немцы открыли огонь. Но мотор послушно заурчал, танк сразу рванулся на предельной скорости и помчался по пустырю замысловатыми зигзагами, мешая прицельному обстрелу.

А затем, увидев смело поднявшуюся навстречу девичью фигурку, Алексей испытал короткую минутку гордости и торжества. Короткую потому, что яркая вспышка огня сверкнула перед ним, а когда дым и пыль осели, Шура лежала лицом вниз, безжизненно раскинув руки…

Алексей заставил себя вспомнить, что он — командир и должен продолжать своё воинское дело, то-есть в данном случае укрыть машину, посадить на связь радиста и затребовать от Яковенко нового водителя вместо Носова, а затем связаться со штабом отряда и подготовиться к совместным действиям, так как немцы, конечно, возобновят атаки… Он стал делать всё, что следовало, и это было для него самым трудным испытанием за всю войну.

Глубокой ночью он пришёл к могильному холмику за домом Марковых.

Дотронулся до него и поспешно отдёрнул руку, — так холодна и влажна была рыхлая, ещё не осевшая земля… И там, под грузом этой земли, девушка с золотыми искорками в глазах… может быть, это и было его жданное счастье? Теперь уже не узнать… И одно осталось сердцу — война, война, война…

Сквозь звон в ушах, не проходивший после ранения, он слышал мощный гул канонады в районе Пулковской высоты. От множества вспышек небо на той стороне было жёлтое и мерцало, как северное сияние. А в тёмной вышине горели звёзды, и запрокинутый ковш Большой Медведицы висел над самой головой.

Как смутное воспоминание о ком-то другом, всплыло в памяти его собственное предвоенное увлечение Циолковским, идеей ракетного двигателя и проектами межпланетного сообщения… Эх, чудила! Сперва надо привести в порядок и очистить от погани вот эту суматошную планету под названием Земля. И, пожалуй, ни на что другое жизни Алексея Смолина не хватает. Сколько может продлиться такая заваруха? Год? Два? Четыре? Во всяком случае, вряд ли удастся выскочить из неё живым…

Старики Марковы поставили на могилку столбик с красной звёздочкой наверху и вырезали короткую надпись: «Шура Маркова, 1923–1941, погибла от немецкого снаряда».

Здесь, перед этой жестокой могилой, Алексей равнодушно и даже с каким-то облегчением сказал себе, что настанет и его черёд. Неизбежность смерти в бою — рано или поздно — казалась ему закономерной. Не может же без конца везти человеку! Перед войной, как большинство очень здоровых людей, он холодел при одной мысли, что когда-нибудь оборвётся и его, такая хорошая жизнь. Теперь он не удивлялся ни своей выносливости и готовности погибнуть, если придётся, ни подвигам бойцов, шедших на явную смерть ради успеха порою совсем малого боя, ни той простоте, с какою старый Марков пополз под огнём спасать танк и с какою восемнадцатилетняя Шура взяла винтовку и стала стрелять в немцев, а затем предложила позвать отца для опасного дела, так как именно отец мог его выполнить лучше других. Естественными показались теперь и поразившие его недавно слова из письма Марии: «Если немцы возьмут Ленинград, я не хочу жить». Немцы подошли к этому пригороду, и люди бились насмерть, чтобы задержать их, не пропустить через вот этот обагрённый кровью километр, потому что за этим километром — путь на Ленинград. Ради этого погибла Шура Маркова. А если немцы всё-таки прорвутся куда-нибудь на Международный проспект или на улицу Стачек, сестрёнка Мария так же просто возьмёт винтовку и будет стрелять из-за построенной ею баррикады. И когда упадёт она, другая подхватит винтовку… Так же будет и со мною. В один скверный день товарищи скажут: «Убит, бедняга!», и Яковенко назначит другого, и всё будет продолжаться, как будто и не было на свете Алексея Смолина…

Пусть так. Но хочется знать, что не зря. Хочется знать, чем всё это кончится. Выстоит, уцелеет ли Ленинград? Кто выживет, и какою будет жизнь после победы?.. И, главное, хочется теперь же услышать очень умное и верное слово обо всём, что происходит, и обо всём, что будет дальше.

Так размышлял Алексей, сидя на садовой скамейке у могилы Шуры и поглядывая то на звёзды в тёмном небе, то на полыхающее в стороне пламя войны. Ему хотелось думать только об этой девушке, светло мелькнувшей в его жизни, но оставленные дела и назойливые мысли о войне лезли в голову. Экипажи пополнились шестью новыми бойцами взамен раненых. Как они покажут себя в боях? А разведка сообщает, что немцы усиленно гонят к Ленинграду эшелоны с техникой. И ещё — что по всему фронту немцы усиленно копают и строят… Чего ждать? Нового, сильнейшего удара? Последнего, сокрушительного штурма?..

Он не знал и ещё не мог знать того, что уже почувствовали немцы и о чём немного позднее заговорил весь мир: что в эти осенние дни и ночи, когда он вёл по нескольку неравных боёв в сутки, чтобы уничтожить ещё несколько немцев, пушку или пулемёт, — что в эти осенние дни и ночи он и его товарищи по фронту совершили подвиг, равный чуду, остановив немцев под Ленинградом. Упоённая победами, кичливая и превосходно вооружённая немецкая армия неожиданно споткнулась, замедлила движение, затопталась на месте… и стала. Фашистские агитаторы ещё кричали на весь мир о падении Ленинграда, фашистские офицеры ещё хранили в карманах приглашения на банкет победителей в отеле «Астория», ещё — по инерции — продолжались атаки и разрабатывались планы решающего штурма ленинградской обороны… но уже командование немецких войск, злобно подсчитывая потери, приказало строить долговременные укрепления и глубокие блиндажи, рассчитанные на условия русской зимы.

Алексей не мог знать этого и с хладнокровием готовился принять и отразить новые, сильнейшие удары, — отразить во что бы то ни стало, хотя бы ценою жизни.

Глава пятая

Слово

1

 Они стояли рядом у слухового окошка. Их глазам открывалась причудливая красота ночи, взбудораженной выстрелами, взрывами и россыпью быстро опадающих костров от зажигательных бомб.

Сизов молча попыхивал трубочкой, прикрывая ладонью её красный огонёк. В эти напряженные предпраздничные вечера он часто заходил к Марии, не проверяя её, но давая ей высказать свои тревоги и спросить совета.

Само присутствие Сизова внушало Марии уверенность, а его немногословие было приятно. Предположения, догадки, обсуждение расползающихся по городу слухов — и хороших, и страшных — лишь усиливали душевную смуту.

И вдруг Сизов, откашлявшись, сказал:

— А что, если тебе уехать? А, Маша?

Мария с досадой дёрнула плечом и промолчала.

— Я серьёзно говорю. Повоевала — и хватит. У тебя ребёнок, мать. Как установится на Ладоге лёд, начнётся эвакуация.

Мария отмалчивалась, и он продолжал уже сердито:

— В сентябре я тебя не уговаривал. Тогда такое дело было — баррикадное. То ли всем помирать, то ли задержать немцев. Ну, и задержали. А теперь война на сроки пошла. Захлопнули нас с трёх сторон, только и осталась нам одна ниточка — Ладога. И вот я тебе скажу, Маша: взять нас не возьмут ни штурмом, ни блокадой, но горя мы хватанём.

Мария повела рукой в сторону вспыхнувших неподалеку мелких костров:

— Сегодня много зажигалок бросают. Хорошо, мы огнетушители достали.

— Поэтому и доставали… Ты что, Маша, не хочешь отвечать? Я тебе серьёзно предлагаю. Я и в райкоме говорил уже.

— Зря.

— Жалко мне тебя стало, — утомлённо сказал Сизов. — Вот и всё.

Помолчав, он пробурчал со своей обычной шутливой манерой:

— Ну, гляди в оба, а я поплетусь. Шестого вечером приду на весь праздник, отпущу тебя. Хоть танцуй, хоть спи — как душа запросит.

Он ушёл, в потёмках шаркая подошвами, а Мария облокотилась на подоконник и закрыла глаза. Уехать?.. Ни бомб, ни снарядов, ни воя сирен. Андрюшка заснёт — и ничто не потревожит его сон. Пойдёт гулять — и наверняка вернётся… Можно поступить на завод или на большое строительство, там люди нужны, я же строитель, а не пожарный… Мама может поступить в очаг, и Андрюшку возьмёт с собою… И там тишина… безопасное небо… сон в постели… Я буду работать до упаду, я буду там полезнее…

Она раскрыла глаза и резко выпрямилась. Она уже знала этот предательский шопоток страха, подбирающего самые убедительные доводы. Стоит захотеть отступить — сколько доводов находится! Но если и не хочешь отступать — как трудно верить в успех неравной борьбы, вопреки всему, что нашёптывает страх!