Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский

Писатели-деревенщики — это два близких поколения, родившиеся между 1920 и 1940 годами. Федор Александрович Абрамов — 1920 года рождения. Виктор Петрович Астафьев — 1924 года. Василий Иванович Белов — 1932 года рождения. Самый молодой из ведущих деревенщиков — Валентин Григорьевич Распутин — 1937 года. Но и этому «юноше» сегодня к семидесяти.

Основные герои деревенщиков — стары, они очень любят вести повествование от имени стариков и непременно вводят стариков в роли хранителей «лада» и всяческого «порядка». Даже Лидия в рассказе В. Белова про деревенскую собачонку Мальку — и то пенсионерка.[186]

Для них очень типичны унылые мотивы конца, обрыва, прекращения бытия, «последних времен». Всегда почему-то получается так, что лучшее уже позади, что что-то очень хорошее прошло, что люди и времена испортились, что чем люди старше — тем они лучше.

Это настроение особенно чувствуется в «Затесях» Астафьева, в «Ладе» Белова, в «Пелагее» Абрамова… Везде. Обстановка конца света, обрыва традиций, гибели обжитого человеческого мира дана в «Прощании с Матерой» В. Распутина.[187]

Автор с огромной художественной силой показывает обжитой, осмысленный человеческий мир, обреченный на гибель потому, что поднимается вода в ложе затопления Иркутской ГЭС. Деревня Матера стоит на острове Ангары, и она должна уйти под воду. Для жителей Матеры это как Всемирный потоп, как воды океана, поглощающие весь мир людей.

Книга великолепная, художественно сильная и умная. Особо это оговорю. Можно соглашаться или не соглашаться с позицией автора, но во всяком случае это — Литература! С большой буквы.

Всю силу таланта Валентин Григорьевич тратит на то, чтобы показать гибель Матеры как окончательную и бесповоротную гибель. Не как перелом, как испытание, как столкновение людей со слепой силой государства и стихии. Саке Комацу в своей книге «Гибель дракона» показал смерть ни много ни мало — всей Японии! Мол, сползает она в океан, обречена… «Извивается, умирая, исполинский дракон» — но у Саке Комацу японцы бегут из Японии. Добровольно бегут, а не погибают вместе с Родиной. Все ужасно, спасутся не все, а спасшиеся прибиваются в чужие страны, от Австралии до Канады… Но у них будет новая жизнь, будет продолжение народа. Часть пафоса книги Саке Комацу — именно в этом.

…И ничего подобного нет у Валентина Распутина! У него получается так, что человеческий мир гибнет, и на смену ему не приходит буквально ничего. Вне Матеры — полный абсурд, бессмыслица, хаос. И лучше, достойнее умереть на Матере, чем уйти в пустой, бессмысленный мир горожан.

Откуда у деревенщиков такое сильное, устойчивое ощущение, что лучшее уже позади? Это настроение постоянной грусти?

Наверное, деревенщики понимали или по крайней мере чувствовали — то, что для них жизненно важно — уходит. Всю свою жизнь они видели, как их мир скукоживается, подобно шагреневой коже, уходит на периферию. В этом смысле им выпала на редкость мрачная судьба.

Успех деревенщиков показывает: их книги были востребованы, их настроение по крайней мере не мешало, а может статься, и разделялось читателями. Кем? Для русских европейцев их книги интересны разве что как этнографический материал. Хотя — есть же в интеллигентской среде читатели индуса Тагора и нигерийца Н'круме.

В 1950–1980-е годы русские туземцы уже были уничтожены как народ. Их общественное бытие сломалось, история прекратилась, культура не развивалась и все больше перекочевывала в музеи, а еще больше — в землю. Насколько полно разорвалась связь времен, показывает хотя бы типично интеллигентская охота за иконами, за предметами старого быта. В 1950-е годы толпы туристов хлынули в деревни — и частью даром, частью за сказочный бесценок собрали великолепные коллекции резных деревянных изделий, икон, старинных богослужебных книг. Для стариков это еще представляло ценность, а для сельских жителей становилось попросту хламом.

Владимир Солоухин описывает, как в 1930-е годы иконы из закрытой Ельтесуновской церкви местный учитель рубил топором. Специально, чтоб все видели и понимали, что никакого Бога не существует. Тогда нашлись люди, которые «ночью, ползком, пробрались к учителю на двор, нашли там лик от чудотворной иконы» — иконы Галицкой Божьей матери.[188]

Уже в начале 1960-х в Петрокове председатель колхоза получил закрытую церковь под склад. Должен же он ее освободить? «Нарядил плотников с топорами», они «за полдня все, что внутри, превратили в мелкую щепу».[189] И не нашлось ни защитников, ни спасателей.

В послевоенной России туземцы были стары и уходили из жизни. Но в стране продолжали жить десятки миллионов их недавних потомков. В 1959 году горожане составили 48 % населения, в 1970-м — 56 %, в 1985 г. — 70 %. Типичный россиянин этого времени был горожанином, но этот горожанин имел в деревне близких родственников, и очень часто — бабушек. Причина, по которой речь идет в первую очередь о бабушках, а не о дедушках, проста и печальна — дедушек выкосили репрессии 1930-х годов и война.

Но бабушки, словно сошедшие со страниц книг деревенщиков, — были, и у них проводили если не все лето — то уж наверняка месяц-два. Даже взрослые парни и девицы ездили к родственникам в деревню, часто по несколько раз в год, ловили раков и собирали грибы, стреляли тетеревов и просто гуляли по полям и перелескам.

А среднее поколение было первыми, кто поселился в городе, но выросли еще в деревне. В этом слое полугорожан, не меньше двух третей всего населения России 1950–1970-х, хранилось самое живое, самое непосредственное воспоминание о деревне, жило знакомство с ее порядками, принятие этого неторопливого, спокойного быта с его вековечной мудростью.

Самые старые члены семей таких полугорожан помнили и деревню до коллективизации — в 1960-е годы тем, кто встретил 1917 год 27-летним, было всего 70 лет. Очень многие семьи вовсе не хотели изменяться, не стремились ни перебираться в город, ни становиться русскими европейцами. Их буквально погнали под конвоем. Для них старая деревня и впрямь оставалась потерянным раем, из которого их выгнали насильно. Как выгоняют с Матеры.

Писатели-деревенщики — и сами полугорожане, родившиеся и выросшие в деревне. Их собственное положение очень двойственно: рассказывая о прелестях утраченного сельского рая, сами они давно были городскими жителями, и более того — популярными, читаемыми писателями, то есть представителями верхушки интеллигенции.

На протяжении полувека нашей истории полугорожане составляли большинство населения страны — как крепостные мужики составляли большинство народа в эпоху Екатерины. Одни полугорожане писали для других… Для тех, кому было созвучно написанное деревенщиками. Интересны были темы книг, их герои. Было понятно поведение людей, знакомы жизненные ситуации, даже понятна грусть, таящаяся в глубине этих книг: читатель, так же как писатель, был свидетелем гибели туземной России. Если даже не сам лично был свидетелем — хоть что-то рассказывала бабушка, а то и родители.

Сейчас читатели «деревенской» прозы очень уменьшились в числе: почти нет не только русских туземцев, но и их потомков. Даже те, у кого есть деревенские бабушки (теперь и дедушек побольше), имеют дело с другим поколением, уже с другими людьми. Рассказы о достоинствах туземной цивилизации, пафос ее противостояния с городом, трагедия ее гибели перестали быть такими актуальными.

В. П. Астафьев очень хотел, чтобы в родной деревне Овсянка, под Красноярском, остался его музей… Эта мечта сбылась, мемориальный комплекс Астафьева в деревне Овсянка существует: Дом-музей В. П. Астафьева и дом-музей его бабушки, филиалы Красноярского краеведческого музея.

Само по себе это хорошо, приметы туземной России просто необходимо сохранять. Но вокруг музеефицированной усадьбы Астафьевых царит как раз то, что сам Астафьев больше всего ненавидел и обличал самыми черными словами.

Во-первых, сама Овсянка, мягко говоря, не соответствует никаким воззрениям деревенщиков. Почти все ее население сбежало в Красноярск, а кто и остался, работает в Красноярске — там платят больше. В основном остались старики, а из молодежи оставшиеся — давно уже никакие не хранители вековечных тайн Вселенной, а спивающиеся, нищие людишки, не сумевшие вписаться в современную жизнь.

Среди их нищенских изб высятся двух-трехэтажные особняки людей не бедных — и тоже жителей Красноярска. В них жизнь бьет ключом по субботам и воскресеньям. Овсянка сегодня — обычнейший пригород Красноярска; частью — дачное место, частью — пролетарская слободка, и крестьяне в ней не живут (а интересно — где в России они живут?).

Во-вторых, в Овсянке строится гостиница с номерами «люкс» и «полулюкс», планируется возвести и ресторан; уже есть смотровая площадка на высотах, с которой видны ложки, в которых лежит Овсянка, левый берег Енисея с рыже-серыми хребтами и пещерами в них. В общем, в ближайшие годы будет там музейно-туристический комплекс, и Астафьев станет в нем чем-то вроде главного экспоната.