Рембрандт - Гледис Шмитт

В день похорон учителя у Рембрандта было четыре сеанса, и он не счел нужным отменять их, тем более что никто не догадался пригласить его на церемонию. Тем не менее он вышел взглянуть на траурный кортеж и получил нравственное удовлетворение оттого, что, невзирая на ледяной дождь, полчаса простоял с обнаженной головой, ожидая, пока под облетевшими ветвями платанов появится погребальная процессия. Впереди шли все городские знаменитости — Хофт, Фондель, бургомистр ван Пелликорн; гроб, большой черный ящик, плыл на плечах молодых людей, в числе которых, несомненно, были и прежние ученики Ластмана; но сопровождала его лишь небольшая кучка людей, и никто из них не носил траурных повязок и вуалей, как это полагается делать членам семьи. Ни жены, ни сестры, ни брата, ни ребенка — никого, кто унаследует и сохранит богатства, которые собрал покойный в своем просторном и пустом доме, никого, кто, вернувшись с кладбища, поплачет об утрате, никого, кто навестит могилу… И Рембрандта охватила глубокая жалость, которой не умалило даже неизгладимое воспоминание о том, как Ластман отверг его привязанность. Эта жалость была такой острой, что он тут же решил скупить все картины Ластмана, имеющиеся в продаже, действительно купил две и повесил их у себя в мастерской, где всегда было так светло, тепло и шумно. И сразу же после похорон Питера Ластмана Рембрандт впервые начал следить за женой и украдкой считать дни от одного ее нездоровья до другого: он хотел ребенка.

Конькобежцы уже исчезли с каналов, лед начал трещать, а на крышах и деревьях повисли сосульки, когда в дом Рембрандта постучался ливрейный лакей в траурной шляпе — такая мода принята была тогда в свете — и сообщил, что госпожа ван Хорн покинула этот мир. Посланец явился в ту минуту, когда они с Саскией сидели вдвоем в мастерской: Лисбет была в дурном расположении духа и рано легла спать. Рембрандт склонился над гравировальной доской, Саския замечталась над рукодельем, и оба они были охвачены тем теплым чувством безмятежности, которое художник теперь особенно ценил. И по собственной склонности и по причине его напряженной работы они с каждым днем жили все более уединенно и общались с людьми главным образом тогда, когда к ним без предупреждения являлись друзья — каллиграф Коппенол, доктор Тюльп, Сильвиусы и ученый еврейский врач Эфраим Бонус. Как раз такого случайного гостя и ожидал Рембрандт, открывая дверь; поэтому, столкнувшись на пороге с чопорным и строгим лакеем, он вздрогнул, словно увидел привидение.

Уведомление, врученное ему посланцем, было написано рукой Лотье и сообщало о спокойной, хоть и не скоропостижной кончине госпожи ван Хорн. Лотье добавляла, что в минуту столь тяжкой утраты им с Аллартом хочется, чтобы рядом с ними были те, кого они любят.

Рембрандт долго и тупо смотрел на записку, прежде чем сообразил, что надо поблагодарить слугу и дать ему на чай. Слуга, чопорный и почтительный, долго топтался у открытой двери, за которой виднелись припущенные снегом ступени и темные блестящие воды канала, и наконец спросил, не согласится ли господин ван Рейн нести фонарь в похоронной процессии. Молодая госпожа ван Хорн велела спросить его об этом, но осторожно: она знает, как не любит господин ван Рейн выставлять себя напоказ, и очень с этим считается. Сперва художник решил ответить отказом: он никогда не принимал участия в пышных похоронах, а носить на них фонарь, то есть быть одним из главных действующих лиц, ему и подавно не приходилось, и он боялся, что обязательно сделает что-нибудь не так. Но, вдохнув вечерний воздух и уловив в нем какой-то мимолетный запах, предвещавший весну, увидеть которую госпоже ван Хорн было уже не суждено, он внезапно передумал и дал согласие; и потом, закрыв за лакеем дверь и вернувшись к рабочему столу, он так и не смог объяснить жене свой странный порыв, хотя Саския поглядывала на него всякий раз, как тянулась за ножницами и обрезала нитку. Если и было время, когда он считал себя вправе воздвигнуть барьер между собой и этой ныне мертвой женщиной, чей мир казался ему недоступным и враждебным, то это время прошло. И разве мог он хотя бы не проводить ее до могилы теперь, когда был уже бессилен оказать ей внимание как в этом большом мире, так и в ином?

* * *

С одной стороны, его сестра Лисбет была обидчивой и неблагодарной женщиной, которая вечно совалась не в свои дела и потому была сама, только сама виновата в возникавших неприятностях. С другой стороны, Рембрандт видел, что тут не обошлось и без его вины: ссора с Лисбет вспыхнула из-за недоразумения с ван Флитом; оно, в свою очередь, было вызвано тем, что Рембрандт был неудовлетворен картинами на сюжет страстей господних, которые заказали ему для принца; а уж в этой неудовлетворенности он мог винить только себя.

Большое полотно «Снятие со креста» было закончено и увезено из мастерской еще несколько месяцев назад, а то обстоятельство, что оно висело теперь в Гааге, в одном из роскошных покоев принца, неоспоримо свидетельствовало о подлинном успехе. Вспоминая о картине, Рембрандт уверял себя, что достиг в ней всего, чего хотел достичь, и работал над двумя очередными холстами — «Вознесением» и «Воскресением» — с быстротой и смелостью которые неизбежно сопутствуют недостаточно прочной вере в свои силы. К сожалению, ван Флит, по-прежнему глупый и рабски преданный учителю, пришел от «Снятия» в такой телячий восторг, что прежде чем картину унесли из дому, сделал с нее набросок для своей коллекции. Еще более неприятным оказалось то, что желая сделать учителю сюрприз, он в течение долгих недель работал над гравюрой с этого наброска.

К счастью, Рембрандт наткнулся на гравюру в отсутствие автора, поздно ночью, когда со свечой зашел в мастерскую посмотреть, как сохнет масло на его автопортрете с Саскией. С самой смерти Питера Ластмана он еще ни разу не приходил в такое бешенство, как при виде этой гравюры. При свете свечи он случайно заметил ее на рабочем столе, где она сохла под двумя небольшими вазами, поставленными для того, чтобы распрямить ее и скрыть от любопытных взоров. Впечатление, произведенное ею на художника, можно было сравнить только с резью в желудке. Все изъяны картины, о которых он ухитрился забыть — нарочитая витиеватость, манерность вычурных линий, утрированные жесты и лица, — не только сохранились на гравюре ван Флита, но прямо-таки били в глаза. Рембрандт долго не мог оторваться от нее, подобно тому как человек с болячкой во рту без конца пробует ее языком; потом он пересмотрел остальные работы ван Флита, какие сумел разыскать, и опять вернулся к гравюре. Несмотря на прохладную апрельскую ночь, рубашка его взмокла от пота. Он то подходил к окну, чтобы остыть, то возвращался к камину, чтобы согреться в чуть уловимой струйке тепла, источаемого золой, и мало-помалу мысль о картинах на сюжет «Страстей» уступила место другой: что ему делать с ван Флитом? Не пора ли положить конец его дурацкому усердию, которое приводит лишь к тому, что на свет появляется все больше уродливых и никому не нужных вещей? Желание и упорство еще не делают человека художником, хотя в былые лейденские дни он, Рембрандт, и уверял себя в противном. Дело тут не в одном «Снятии со креста» — все, к чему прикасается этот парень, становится фальшивым и вульгарным. И прежде чем художник вернулся в спальню и наконец уснул, успокоенный целительным теплом, которое сквозь тонкую ночную сорочку излучали бедра Саскии, он уже принял решение: тут ничем не поможешь, он должен расстаться с этим несчастным сурком.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});