Три романа о любви - Марк Криницкий

— А я почем знаю? Вы его невеста. Вы больше мово должны знать. А я что? Я — прислуга. Мое дело отпирать и запирать дверь.

— Тогда я подожду его. Заприте за мной.

Дарья еще раз неодобрительно посмотрела и заперла.

Стыдясь и сознавая, что в первый раз в жизни она ведет себя не так, как надо, идя в квартиру одинокого мужчины, она вошла в комнаты вслед за Дарьей.

И сразу ее охватило чем-то жутко знакомым. Вот вешалка, и на ней драповое пальто Ивана, в котором он еще не так давно к ним приходил. Пахнет его папиросами и знакомым одеколоном.

Трепеща от радости и смущения, она раздевается и бросает кое-как вещи на руки Дарьи. Ей хочется видеть все, все, понять что-то, впитать в себя, пережить и примириться с чем-то.

— Зажгите огонь, — просит она, стоя перед страшно и загадочно темнеющей дверью, ведущею, вероятно, в гостиную.

Ведь она же тут свой человек. Она может распоряжаться. Если она захочет, она завтра же войдет сюда полноправною хозяйкою. Она может остаться здесь навсегда. А вдруг теперь нет? Стало жутко, но она отмахнула эту мысль. Боже! Ведь она же так любит Ивана. Иван… искренний, прямой, немного неповоротливый. Он принадлежит только ей.

Дарья медленно нащупала электрический выключатель, и комната осветилась. Уютная мебель. Картины по стенам. Чувствовался в выборе и размещении вещей женский вкус. В особенности, эти кружевные салфеточки, брошенные на спинки мягкой мебели.

Лида болезненно усмехнулась, потом сразу вдруг почувствовала прилив болезненной усталости и опустилась на мягкий стул у двери.

Над диваном она увидела, в большой плюшевой раме чей-то фотографический женский портрет с ребенком на руках, вероятно Серафимы Викторовны и Шуры. Здесь все было еще на своих местах и полно воспоминаниями об обоих. Это было разоренное гнездо, откуда выпорхнули две птички. Но они когда-нибудь сюда вернутся. Это чувствовалось.

И Лида смотрела неподвижно на портрет, понимая, что она здесь чужая, враждебная, ненужная.

«Если я останусь здесь, — решила она, бурно волнуясь, — я заставлю Ивана переменить мебель, все… убрать портрет… и даже сжечь».

Она вдруг почувствовала себя страшно оскорбленной, униженной и, закрыв лицо ладонями, начала тихо и мучительно плакать.

— Барышня! — позвал ее голос Дарьи. — Никак вы убиваетесь?

Она вздрогнула и выпрямилась. Ей не хотелось, чтобы эта женщина, которая знала ту, видела ее слезы.

— Как вы думаете, барин скоро вернется? — спросила она, отвернувшись и вытирая слезы, но слезы бежали против воли, и вся грудь рвалась от болезненных рыданий.

Ей казалось, что только сейчас она ощутила, как следует, всю меру своего несчастия.

«Он потому и не хочет разводиться, — подумала она. — Все это одни отговорки. Как же поступают другие?»

Охота плакать прошла и захотелось говорить.

— Вы служили при Серафиме Викторовне? — спросила она Дарью.

— Служила.

Дарья с любопытством смотрела на Лиду.

— Долго?

— Года, почитай, два.

Лида понимала, что ведет себя бестактно, но уже не могла удержаться от расспросов.

— Барин, наверное, очень любит своего сына?

— Любит. Когда, бывало, приходит со службы или еще откуда, Шурочка завсегда сам к нему бежит навстречу. Теперь скучает по нем. Все коло портрета простаивает.

— Какого?

— Вот этого… с матерью. Стоит — смотрит.

Она вздохнула.

— Что же теперь поделаешь. Видно, не сошлись характерами. Барыня у нас такая быстрая, скорая на слово. И тебе! Ходит, вертит. Хорошая барыня, грех сказать.

Дарья затихла, переживая воспоминания.

— А вы, значит, будете его невеста? Та-ак.

Она продвинулась дальше к двери и пытливо осмотрела Лиду сбоку.

— А вы из каких же будете, барышня? Не из фершалиц?

Лида усмехнулась.

— Почему из фельдшериц?

— А из каких же?

Скрестивши руки на животе, она пожирала Лиду темными круглыми глазами.

— Дела ноне. Знать, учительница али в ломбарде служите?

— Все это глупости, — сказала Лидия, приняв строгий вид. — Я нигде не служу.

— Так. У мамаши живете.

Лида не отвечала.

— А сколько всего комнат в квартире?

— Четыре. Еще столовая, кабинет и спальня.

Лида встала.

— Покажите.

— Как же вот только без барина.

— Барин не рассердится.

Дарья опять вздохнула.

— Что ж, пойдемте.

Переваливаясь, она пошла вперед.

— Вот ихняя столовая.

Она осветила маленькую, уютную комнату, со спущенною у окна шторою. На столе стояли самовар и один стакан.

— А тут кабинет, а это их спальня.

— Покажите мне спальню.

В просторной комнате с белыми шторами стояла кровать Ивана, покрытая белым одеялом.

— Что ж, войдите, ничего, — сказала Дарья. — Шурочка по ночам долго не спал и барин с барыней, бывало, не спят… Теперь Шурочка по барину, небось, скучает. Конечно, дитя малое. Разве он может понимать? Привыкать приходится. А, бывало, схватит так за бороду, обема руками, кричит: «Папка, не отпущу». А она ему: «Шурка, Шурка, что ты делаешь? Ты папке всю бороду вытащишь». Право, такой бедовый.

Лидия сказала сухо:

— Мне это вовсе не интересно.

Она отошла от двери.

— А это кабинет. Тут барин пишут, а барыня читают.

Она осветила кабинет с темными обоями, с темными же, глухими, тяжелыми портьерами на окнах, тесный и весь заставленный мебелью.

— Вот тут, бывало, барыня сидит. Перед отъездом, такая задумчивая. Все молчит, слова не скажет, а барин все тут ходят. А допреж того все куликали. Куликают да куликают, даже до утра. Она на диване сидит, смотрит, а он ходит, говорит, говорит. А там вдруг, замолчали, как к самому отъезду. Все, значит, промежду себя переговорили. Да, моя милая. Грехи!

Она спохватилась и вздохнула.

— Конечно, не наше дело. Теперь господа все пошли разводиться. Вот учитель Гаврилов тоже с женой развелся. Мода что ли такая.

— Оставьте меня тут одну, — попросила Лида.

— Слушаю-сь. Тут есть книжки. Вы почитайте, — посоветовала она.

Оставшись одна, Лида села к письменному столу. Ей хотелось пережить всю массу новых, нахлынувших впечатлений.

«Я должна уйти, — сказала она себе. — Все это был один обман.»

Она почувствовала себя почти освобожденной. Нет, разве возможно порвать с прошлым? Или, если возможно, то для этого надо что-то чрезвычайное. Теперь она поняла, как была раньше наивна.

«Но он знал, и все-таки обманывал.»

Она рассмеялась, но тотчас же испуганно остановилась.

«Какое малодушие, грязь!»

Ей стало душно, и захотелось воздуха. Здесь пахло чем-то чужим, сложившимся и отстоявшимся. А, конечно, он раскаялся; наверное, уже написал жене, чтобы она вернулась.

Немного спустя мысли ее уже текли по другому направлению. Нет, теперь она хочет, непременно хочет поставить на своем. Пусть он сделает так же, как другие. Он обязан это сделать перед нею. Все это сантиментальности! Если есть такой закон, то надо подчиниться закону. И, в конце концов, папа совершенно прав: зачем он ей об этом сказал? Он сказал нарочно. А если так, то пусть. Она ему разрешает.

Она постаралась вообразить себе развратную сцену, о которой говорил Иван. Он будет разговаривать с публичной женщиной… может быть, даже пить с ней вино. Ну и пусть! Она это ему разрешает. Ведь не будет же он ее целовать.

— Вы что, барышня? — спросила Дарья, появляясь в дверях.

Лида удивилась. Вероятно, она говорила сама с собою.

— Дайте мне воды, — попросила она и села на диван.

Что ж такого? Отныне это место ее. Здесь все — ее. И прошлое Ивана — тоже ее. Она его выстрадала, приняла в себя. Она даже не хочет переменять мебели. Лишняя, неэкономная, трата. И, кроме того, вообще, надо быть благоразумной. Пусть все будет по-прежнему, но Иван должен будет ей все рассказать.

Дарья подала воды, и Лида жадно выпила. Только сейчас она почувствовала, как у нее пересохли рот и горло. Безумно хотелось спать. Она взглянула на часы; было около двенадцати.

— И что это барина до коих пор нет? Ах, ах! — говорила Дарья, пытливо вглядываясь в лицо Лиды.

«Мне нужно его дождаться,» — решила Лида.

Ей казалось, что, если она уйдет, случится что-то непредотвратимое, и все будет потеряно. Пусть он придет и выслушает ее последнее решение.

И ею овладело неподвижное спокойствие. Все было так ясно, и только хотелось спать.

Сначала она боролось с дремотой, потом прилегла, и вдруг ее охватила блаженная истома.

Как она не сообразила этого раньше? Все, в сущности так просто и ясно. Не нужно только ребяческой сантиментальности. Жизни надо глядеть прямо в глаза.

И она протянула ноги на мягком плюшевом диване, на котором когда-то сидела Серафима Викторовна. Потом положила под голову хрустящую диванную подушечку, может быть, даже вышитую ее руками.