Журнал Наш Современник №5 (2002) - Журнал Наш Современник

Жена провожает Касьяна “померкнувшим взглядом, не найдясь, что сказать, чем остановить неумолимое время”, а “в едва державшейся насильной тишине стенные ходики хромоного, неправедно перебирали зубчики-секунды”. Мать сует Касьяну его пуповинку — последнее, что связывает Человека с его родом и со Светом. Он прощается с усвятцами и со всем миром, “где он обитал и никогда не испытывал тесноты и скуки”, и мы видим, как прекрасен этот покидаемый Человеком Свет: “С увала, с самой его маковки, там, позади, за еще таким же увалом, бегуче испятнанным неспокойными хлебами, виднелась узкая, уже засиненная далью полоска усвятского посада, даже не сами избы, а только зеленая призрачность дерев, а справа, в отдалении, на фоне вымлевшего неба воздетым перстом белела, дрожала за марью затерянная в полях колоколенка. А еще была видна остомельская урема и дальний заречный лес, синевший как сон, за которым еще что-то брезжилось, какая-то твердь”. “Верхи почуялись еще издали, попер долгий упорный тягун, заставивший змеиться дорогу. Поля еще цеплялись за бока — то просцо в седой завязи, будто в инее, то низкий ячменек, но вот и они изошли, и воцарилась дикая вольница, подбитая пучкастым типчаком и вершковой полынью, среди которых, красно пятная, звездились куртинки суходольных гвоздик. Раскаленный косогор звенел кобылкой, веял знойной хмелью разомлевших солнцелюбивых трав. Пыльные спины мужиков пробила соленая мокрядь, разило терпким загустев­шим потом, но они все топали по жаркой даже сквозь обувь пыли, шубно скопившейся в коленях, нетерпеливо поглядывали на хребтину, где дремал в извечном забытьи одинокий курган с обрезанной вершиной. И когда до него было совсем рукой подать, оттуда снялся и полетел, будто черная распростертая рубаха, матерый орел-курганник”.

Нарушена “незыблемость жизни”, и, хотя “Касьян ничего не хотел другого, кроме как прожить и умереть на этой вот земле, родной и привычной до каждой былки”, ему суждено пройти “излюбленной дорогой” по этому Свету, которому нельзя “дать истолкованья” и о котором мы не знаем, для чего дан он Человеку.

Уходит Касьян, оставляя недолюбленное, недоделанное: швейную машинку жене не купил, третьего своего сына не увидит, в ночном на кожухе не полежит, взирая на звезды... Сходит с земли и остальная сила — усвятские и русские мужики со всей России — вместе с ними уходит и “полая вода”, “главная армия”, уходит и история народов, кончается эпоха деятельных масс, а начинается история другая, которой управляют скрытые элиты, их деньги приводят в движение танки и самолеты быстрого реагирования, которые точечными ударами ракет приведут к равновесию временно шатнувшийся Вавилон с его “мировым порядком”. План этих элит, вероят­но, в том, чтобы сойти в небытие, по возможности, без грома, с комфортом и в последнюю очередь...

Сходит с земли вся полнокровная, простая, земляная жизнь и тот прежний Человек, природно-зрелый, “спелый”, сильный и цельный — о котором с таким обаянием рассказал художник Евгений Носов и о котором, вероятно, святой Иоанн загадочно бы заметил: “Кого я люблю, тех обличаю и наказываю”, — как бы приуготов­ленный ходом вещей к какой-то необычной роли, может быть, и непомерной, но в силу искони заложенного в нем свойства воителя — имя Касьян не случайно отыскало его в потемках того, первого, зачатия — он должен убить и тем приближает собственную гибель. Хотя и “не в пору затеялось”. Но никто и никогда — в том числе и сам Касьян, задай ему подобный вопрос — не смог бы согласиться с мыслью о таком его предназначении.

С кончиной Касьяна естественно прекратится полнокровная жизнь не только в русской деревне Усвяты, но и во всем Свете, ибо этот Свет ущербен без него, неполон и естественным образом как бы обречен на угасание без своего главного смысла, без своего продолжения — без естественного Человека.

Тень бомбовоза в ночном, в голубой лунной прогалине неба и машинный клекот, угнетающий все живое на земле, — вот иная, надвигающаяся реальность. Иного порядка, враждебная и жестокая к Усвятам, к Остомле, к этим лугам и живущему здесь Человеку. Реальность из того мира, который задним числом мы можем назвать общепринятым термином — миром технотронной цивилизации, основанным не на любовании Светом, а на сообра­жении пользы. Подобно зверю из “Откровения”, как какой-нибудь Змей Горыныч, — он летает быстро, палит без промаха и под побасенки об охране природы жжет и губит все на своем пути: источники вод, землю и само небо. Касьян в ночном с тревогой предполагает “отдаться неведению беды, в коем пребывали и эта отдыхающая ночная земля, и вода, и кони, и все, что таилось, жило и радовалось жизни в этой чуткой голубой полутьме — всякий сверчок, птаха или зверушка, ныне никому не нужные бесполезные твари” — да разве избежишь...

По замечанию Бердяева, всякая русская литература после творческих откровений о Человеке Достоевского должна стать апокалиптичной, то есть обязана свидетельствовать о Конце Света. В этом смысле повесть Носова “Усвятские шлемоносцы” не выходит из ряда таких свидетельств, а тень курганного орла на последних страни­цах повести — похожего на “распростертую черную рубаху” — есть провозвестник надвигающейся тьмы.

И обо всем том ярусе повести, близком по настроению к “Откровению” Иоанна, который дозволил нам вычитать мысль о Конце Света, сам Иоанн, наверное, мог бы сказать: “Не запечатывай слова пророчества книги сей: ибо время близко. Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще”.

“Соучастник в скорби” святого Иоанна, художник редкостного и тонкого дара Евгений Носов обнял героев своей повести всем сердцем, никого из них не оскорбил нарочитым словом, всех понял и всех простил — в миру виноватого нет — и со всеми простился.

Человек уходит, Человек удаляется и взглядом на ходу назад на дом свой “прозрело улавливает в крайнем оконце тусклый прожелтень каганца”; оставленный на припечке в родном доме “фитилек зажжен был караулить и освещать его возвращение”... Из пропасти времен, из черноты небытия огонек этот отныне будет служить как бы напоминанием о том, что в прекрасном Свете жив был Человек.

Сергей Семанов • Москва в изображении Зельдовича и Ко (Наш современник N5 2002)

 

Москва

в изображении Зельдовича и К°

Обзор столичной печати

 

26 октября минувшего года государственная телепрограмма “Россия” в час ночи показала кинофильм под многозначительным названием “Москва”, режиссер А. Зельдович. Фильм оказался, мягко говоря, несколько необычным даже для столичного телеэкрана, где давно уже мельтешат голые тела, сцены совокуп­лений, извращения всех видов, звучат непристойные словеса.

В газете “Советская Россия” от 10 ноября появилась обстоятельная статья самар­ского журналиста Владимира Плотникова о поразившей его картине. Цитируем отрывки из этой статьи, сократив часть особенно отвратительных описаний.

“Предупреждаю нервную аудиторию: читая статью, не слишком ругайтесь за лексический бандитизм, нагромождение чудовищностей, кощунство на уровне клиники, разврат, извращения и визуальное растление, авторы которых заслуживают не то психиатрической, не то судебной экспертизы. Я, как мог, смягчил авторскую стилистику. Что касается речи, мы обязаны, хотя бы при помощи троеточий, обозначить те ругательства, которые не постеснялись выкрикивать популярные артисты по главному российскому каналу ТВ! Не будем чистоплюями: если вам неприятно это читать, то заткните уши и глаза на то, что все это мог услышать ваш сын и внук в ночь на 27 октября!

...…Перейдем к Леве. Человек мира, слоняю­щийся по континентам и случайно занесенный в Москву, Лев, кстати, был почти лыс. Гриву замещала пара то ли пейсов, то ли косичек, вьющихся от виска длиннее усов  запорожца. Тип феноме­нально отвратительный, скользкий, паукообразный. Абсолютный антипод мо­рали, этики и благородства. Чаще всего он смотрит на мир сквозь стекло стакана, и, как в кривом отражении, плавится его демонический лик. В черной хасидской шляпе, накачанный насосом чужеземец вытворяет прямо-таки тошно­творные вещи. Как, собственно, и все персонажи синематографической “Москвы”.

…...Недолго думая, Машенька пошла ва-банк, положив глаз на бескомплекс­ного Леву. Их платоническая преамбула была недол­гой. Для затравки лысый Лев преподал моск­вичке урок питейного мастерства. Наука за­ключалась в регулярном опрокидывании сто­пок с водкой в глотку посредством зубов. Маша оказалась достойной ученицей, дрессуре подда­лась сразу. Но все-таки уступила мэтру в фор­сированном поглощении пылающего виски (или пунша). “Я проиграла. Что я должна?” — “Поцелуй меня в ж…...”. Мальчик воспитан явно не на Бунине и даже не на Цвейге. Короче, за­варилось, закрутилось... И поперло самое страшное, дикое, кощунственное! На нагую и податливую Машу циник стелет огромную кар­ту СССР. Затем ВЫРЕЗАЕТ КЛОК ВОКРУГ ОТМЕЧЕННОЙ КРАСНОЙ ЗВЕЗДОЮ МО­СКВЫ И ЧЕРЕЗ ЭТУ ДЫРКУ “ТРАХАЕТ” (пардон, но это слово не сходит с уст героев) БАБУ С РУССКИМ ИМЕНЕМ МАША.