Беллона - Елена Крюкова

9 декабря 1942

Сегодня последний день недели в госпитале. У нас брали кровь из вены. Очень много крови. Многие падали в обморок. Голова у меня кружилась. Темная кровь лилась в шприц. Лицо у медсестры было такое каменное, деревянное, как мои башмаки. Я тихо спросила: "Зачем вы берете у нас кровь?" Медсестра отчеканила: "Фюр унзере зольдатен". Я все поняла. И мы обе молчали. Потом она сунула мне ватку со спиртом, я зажала ее локтем и пошла в палату.

А вечером нас созвали в большую белую залу. Каждого заставляли лечь на кушетку, покрытую резиной. Мы ложились на живот, и подходил мужчина в белом халате и прижимал всем к правой лопатке железный кружок, и все орали как резаные. Вставали с кушетки, отходили, и все видели: под лопаткой клеймо. Его ставили раскаленной железной печатью. Клеймо в виде двух слившихся колец. Я легла на голый живот, на холодную резину. Ждала. Очень боялась. Шептала себе: я не закричу, ни за что не закричу, как другие! Когда раскаленное железо коснулось лопатки, я раскрыла рот, но не слышала своего крика. Так громко кричала я, что на миг оглохла.

10 декабря 1942

Сегодня нас отправили обратно в лагерь. Снова нары, солома, клопы и вши.

Я попыталась уснуть, но проснулась от ужасного зуда. Насекомые заползли мне под лопатку, в мою рану. Я встала с нар. Сняла полосатую робу. Поглядела: на спине кровавый кружок. Я уткнула лицо в робу и зарыдала без слез. Они все уже давно вытекли.

[юрий горький зима 1944]

Он это хорошо придумал, с досками.

Он и дяде Петру так сказал: давай, мол, так сделаем, мол, так и так, - а дядя Петр сначала взъерошился и обругал его по матушке, и плюнул, и дал ему подзатыльник, небольно, а потом опустил голову, подумал минуту и согласился.

И они так и сделали.

Баржу с досками капитан и штурман довели до пристаней, до девятого причала. Пришвартовались. Дядя Петр и Юрка сидели в трюме. Слушали, как баржа трясется, как работает горячий двигатель.

Юрка держался за доски, в пальцах торчали занозы, они раздулись, покраснели, как морковки. Дядя Петр курил махорку. Юрка задыхался от дыма. Он, трехлетка, тоже пробовал курить. У пацанов чинарик попросил. Они дали и громко хохотали. Юрку вытошнило на грязный снег.

Тьма налезала справа и слева, наглухо задраенный трюм давил железным потолком, стальные клепки вспыхивали ледяными звездами, когда дядя Петр подносил козью ножку ко рту. Юркина мать жила в Иваньково: на войну ее не взяли - Юркой брюхатая ходила. "Ты, малек, мать-то от верной смерти спас", - медленно и тяжело говорил дядя Петр, поднимая вверх черную толстую ветку заскорузлого пальца.

Что такое смерть, Юрка уже знал. На его глазах умирали коровы и козы; при нем Галина забивала свинью и поросенка, чтобы не отдать их в колхоз; и сам он убивал - из рогатки сбивал влет воробьев и синиц. Однажды так он убил красивого, с розовой грудкой, снегиря. Сел перед птицей на корточки и стыдно заплакал, размазывал слезы по щекам кулаком. Подошла мать, погладила по голове. Смолчала. Она не тратила на Юрку много слов.

И как умирают люди, Юрка тоже видел: двухлеткой стоял он у гроба иваньковского дурачка Зюзи - он повесился на гвозде на сеновале, - потом глядел, как в красный, с нелепым черным бантом, гроб кладут бабушку: живая, она была пугающе большая, грузная - валун на берегу Суры, а умерла - и враз ссохлась вся, и сжалась в комок, и задеревенела. Еле ей руки мертвые разогнули, чтобы в гроб уложить. Юрка стоял около алого костра гроба и вспомнил, как бабка ударила его по щеке - за то, что сахар из буфета своровал.

А ему так сладкого хотелось.

Бабка умирала - кого-то пальцами на одеяле старательно давила. Незримых мирных мошек, а может, злобных пауков. И мать шептала: "Обирается, обирается уже, скоро, скоро". А Юрка слышал: собирается, собирается. Ну вроде в лес по грибы.

А в эту зиму Юрку отвезли к дяде Петру в Горький.

Потому что в городе, мать сказала, еда лучше. А в Иванькове лепешки из лебеды ели.

И это так здорово Юрка придумал: залить доски водой, они на морозе и примерзнут к железному полу трюма. А ночью можно заявиться на причал, проползти на баржу и их отодрать.

Ты сообразительный, даром что малец, бросил ему дядя Петр, поплевав на пальцы и загасив козью ножку. Мне уже четыре скоро, обиделся Юрка.

Он уже умел считать до десяти.

Воровато залили доски водой из пожарного красного ведра. Пока до Горького от Кадниц плыли - доски к полу и вправду примерзли. Декабрь, а Волга не встала, и баржи ходят, и катера. Но уже забереги, и шуга плывет вдоль берегов.

Дядя Петр наклонился и попытался отодрать от железяки доску. Она не поддавалась. Потом с хряском, будто разорвали живое, отошла. Дядя Петр держал ее в руках и смеялся. У него во рту недоставало многих зубов.

А Юрка бил в ладоши, чтобы согреться.

Вместе с мужиками они вытаскивали доски из трюма и носили на грузовики - помогали. Бригадир выдал дяде Петру мятые рубли. Дядя Петр, не считая, жадно и быстро затолкал их в карман фуфайки. Облизнулся, как пес. Грузчики сунулись напоследок в трюм - увидали пристывшие к полу доски: "Э! Отдирать! Корячиться?! Да шут с ними! Завтра! Крюки приволокем..." Утопали прочь, по трапам, по мосткам, по дебаркадеру гремя черными сапогами, громоздкими страшными башмаками. Дядя Петр с Юркой переждали на дебаркадере, схоронившись за беленой деревянной колонной. Землю и воду залили синие сумерки, потом деготь ночи. На другом берегу вспыхивали огни. Мужчина и мальчик осторожно пробрались в трюм и, грея руки дыханьем, стали отдирать друг от дружки черные, длинные, короткие, сухие, сырые, колючие, живые, мертвые, обледенелые доски.

Потом вытаскивали их на берег. Юрка тащил на спине; дядя Петр - под мышками. На берегу их ждали длинные салазки. Маленький и большой привязали доски к салазкам, взялись за ремни, деревянные хвосты досок волочились по снегу, как хвосты старых щук.

Они, в ночи, везли на салазках домой доски, и старались побыстрее отъехать от пристани - а вдруг заметят, изловят, сразу тюрьма дяде Петру, так он приговаривал, шептал беззубо.

Доски - это жизнь.

Тепло. Огонь. Еда.

Дома дядя Петр сразу растопил печь. В печи - щели, и в них просачивается дым, и щекочет ноздри, и внутри щекочет, там, где кишки. Кишки хотят есть. Юрка знает: внутри у человека кишки, и их все время надо кормить. А если долго кишкам жрать не давать - сдохнешь с голоду.

Печь разгорелась. Сырые доски оглушительно трещали, и Юрка вскакивал с табурета и зажимал уши.

- Ах ты, Гитлер, поганец, - выкряхтел дядя Петр, заворачивая самокрутку из газеты "Горьковская правда" и насыпая в нее пахучую, как прополис, махру, - ах ты сволочуга этакий, козлище ты вонючий. Сколько народу сгубил. Сколько деток! - Он выбросил сожженную березовую ветку толстого пальца в Юрку. - Сиротами! Оставил...

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});