Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда герцог, в ответ на эту вспышку, отрицает за Жаком право исправлять и бичевать других, так как сам он был изрядный повеса, «чувственный, как животный инстинкт», то поэт, очевидно, себя самого защищает в реплике, которую вкладывает в уста своему молодому меланхолику:
Как, разве человек,Тщеславие бранящий, этим самымИ личности отдельные бранит?Тщеславие обширно ведь, как море,И волны так вздымает высоко,Что, наконец, не может удержатьсяИ падает. Когда я говорю,Что многие из наших горожанокНесметные сокровища несутНа недостойном теле — разве этимНа личность я указываю? ГдеТа женщина, которая мне скажет,Что именно о ней я говорил?
Это положительно предвосхищает самозащиту Гольберга в лице Филемона в «Счастливом кораблекрушении»; поэт, очевидно, опровергает общий предрассудок против его профессии. И подобно тому, как он пользуется Жаком в качестве поборника свободы, которой должна требовать поэзия, точно так же он делает его защитником непризнанного актерского сословия, вкладывая ему в уста грандиозную реплику о семи человеческих возрастах, реплику, которая по ассоциации с надписью, помещенной на театре «Глобус» под Геркулесом с земным шаром в руке — Totus Mundus agit histrionem (весь мир играет комедии), открывается следующими словами:
Мир — театр,В нем женщины, мужчины, все — актеры.У каждого есть вход и выход свой,И человек один и тот же ролиРазличные играет в пьесе…
Говорят, что Бен Джонсон в эпиграмме на надпись театра «Глобус» заметил, что если все только актеры, то каким же образом находятся зрители игры? Шекспиру приписывают эпиграмму с простым ответом, что все люди — и актеры, и зрители в одно и то же время. Перспектива жизни человека, открывающаяся взорам Жака, изложена изумительно метко и кратко:
Сначала он ребенок,Плюющий и ревущий на рукахУ нянюшки, затем — плаксивый школьник,С блистающим, как утро дня, лицомИ с сумочкой, ползущий неохотноУлиткою в свой пансион; затемЛюбовник он, вздыхающий, как печка,Тоскливою балладой в честь бровейВозлюбленной своей; затем он — воин,Обросший бородой, как леопард,Исполненный ругательствами, честьюРевниво дорожащий, быстро в спорВступающий, и за парами славыГотовый взлезть хоть в самое жерлоОрудия; затем — судья с почтеннымЖивотиком, в котором каплунаОтличного он спрятал, с строгим взором,С остриженной красиво бородой,Исполненный мудрейших изреченийИ аксиом новейших — роль своюИграет он. В шестом из этих действийЯвляется он нам паяцем тощим,С очками на носу и с сумкой сбоку.Штаны его, что юношей ещеСебе он сшил, отлично сохранились,Но широки безмерно для егоИссохших ног, а мужественный голос,Сменившийся ребяческим дискантом,Свист издает пронзительно-фальшивый;Последний акт, кончающий собойСтоль полную и сложную исторью,Есть новое младенчество — пораБеззубая, безглазая, без вкуса,Без памяти малейшей, без всего.
Тот же Жак, составивший себе такой величественный взгляд на человеческую жизнь, в обыкновенное время, как мы уже упоминали, мизантроп вследствие нервности и брюзгливо остроумен. Ему претит учтивость, он ищет уединения, собеседнику говорит на прощание:
Благодарю вас за компанию, но сказать правду, мне точно так же было бы приятно остаться одному.
Но когда он под конец уходит в покинутую пещеру, то слишком серьезного значения это не имеет. Его меланхолия — меланхолия комического пошиба, его негодование на людей есть лишь потребность юмориста дать волю своим сатирическим фантазиям.
И затем, как мы уже указывали, в этом Жаке есть все же лишь известное зерно природы Шекспира, Шекспира в будущем, Гамлета в зародыше, но не того Шекспира, который купается теперь в солнечных лучах и живет среди непрерывных успехов, окруженный возрастающей популярностью и поддерживаемый энтузиазмом и доброжелательством лучших людей. Этого Шекспира следует искать во вставленных в пьесу песнях, в остротах шута, в томлении влюбленных, в увлекательном диалоге молодых девушек. Подобно Богу он всюду и нигде.
Когда Целия говорит: «Сядем и насмешками сгоним матушку-фортуну с ее колеса для того, чтобы вперед она раздавала свои дары поровну», то этим, словно камертоном, дается тон, в котором здесь играют, открывается шлюз для потока веселого остроумия, разукрашенного всеми радугами фантазии, который с этой минуты начнет, пенясь, подниматься и падать.
Без шута дело не обходится, ибо глупость шута — точильный камень остроумия, а остроумие шута — пробный камень характеров. Отсюда его имя Оселок.
Здесь не забыто, каков свет в действительности, не забыто, что лучшие люди приобретают себе врагов в силу лишь своих преимуществ, и несколько печально звучат слова старого слуги Адама (роль, игранная, по преданию, самим Шекспиром), с которыми он обращается к своему господину, молодому Орландо (II, 3):
…Опередила здесьВас чересчур поспешно ваша слава.Есть род людей — известно это вамКоторые в своих душевных свойствахСебе врагов находят; из такихЛюдей и вы. Достоинства все ваши.Мой господин, по отношенью к вамИзменники чистейшие, святые.О, что за свет, в котором красотаДушевная тому отравой служит,Кто ею наделен!
Но вскоре глазам открывается более утешительная житейская философия, связанная с нескрываемым пренебрежением к школьной философии. Как будто насмешливый намек на одну книгу того времени, переполненную пошлыми изречениями знаменитых философов, слышится в словах Оселка к Вильяму (V, 1):
Когда языческий философ ощущал желание съесть виноградную кисть, он раскрывал губы в ту минуту, как подносил виноград ко рту; этим он хотел сказать, что виноград создан для того, чтобы его ели, а губы для того, чтобы раскрываться, —
но в них, наверно, есть и некоторый недостаток почтения к самой этой унаследованной и знаменитой мудрости. Относительность всех вещей, в то время новая идея, с самоуверенным юмором возвещается шутом в ответе на вопрос, как ему нравится эта пастушеская жизнь (III, 2):
Сказать тебе правду, пастух: рассматриваемая сама по себе, она хорошая жизнь; но, рассматриваемая как жизнь пастуха, она ровно ничего не стоит. По своей уединенности она мне очень нравится, но по своей отчужденности она мне кажется самой паскудной жизнью. Как жизнь сельская она мне очень по сердцу; но принимая во внимание, что она проходит вдали от двора, я нахожу ее очень скучной. Как жизнь воздержная, она, видите ли, вполне соответствует моим наклонностям, но как жизнь, лишенная изобилия, она совершенно противоречит моему желудку. Пастух, ты знаешь какой-нибудь толк в философии?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});- Шекспир - Виктория Балашова - Биографии и Мемуары
- Шолохов - Валентин Осипов - Биографии и Мемуары
- Николай Георгиевич Гавриленко - Лора Сотник - Биографии и Мемуары
- Пушкин в Александровскую эпоху - Павел Анненков - Биографии и Мемуары
- Веласкес - Мария Дмитренко - Биографии и Мемуары
- Первое российское плавание вокруг света - Иван Крузенштерн - Биографии и Мемуары
- Книга интервью. 2001–2021 - Александр Маркович Эткинд - Биографии и Мемуары / Публицистика
- Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов - Биографии и Мемуары
- Крупицы благодарности. Fragmenta gratitudinis. Сборник воспоминаний об отце Октавио Вильчесе-Ландине (SJ) - Коллектив авторов - Биографии и Мемуары
- Смертельный гамбит. Кто убивает кумиров? - Кристиан Бейл - Биографии и Мемуары