Чужая луна - Игорь Болгарин

«Льщу себя надеждой, более того, настаиваю на том, чтобы вы, генерал Врангель, нашли в себе гражданское мужество сознаться в своих ошибках и отменили свой нелепый приказ. Требую, чтобы вы предали суду всех тех, кто допустил столько незаконных и бездумных действий, приведших армию к разгрому.

Остаюсь уволенный от службы, но продолжающий работать на пользу нашей Родины Я. Слащёв-Крымский».

Последующие несколько дней Слащёв каждодневно посещал штаб русской армии в надежде передать письмо и объясниться с Врангелем.

Врангель не нашел времени для встречи с ним. Его письмо также не приняли.

Он устал от этих унизительных хождений и, отчаявшись, уходил из штаба с твердым решением больше никогда сюда не возвращаться. В коридоре он увидел торопящегося по каким-то делам Шатилова, остановил его, попросил объяснений.

— Чего вы добиваетесь? — недружелюбно спросил Шатилов. — Главнокомандующий более не считает необходимым встречаться с вами. Его ознакомили с вашим возмутительным письмом, которое вы изволили направить господину Юреневу. В нем бездоказательная ложь.

— Так считаете вы?

— Так считает Главнокомандующий.

— Я изложил свою точку зрения и подкрепил ее довольно убедительными фактами.

— Ну, и живите со своей точкой зрения, — раздраженно сказал Шатилов. — Кому интересно перетряхивать старое белье? Мы пытаемся выстраивать будущее.

— Если не проанализировать прошлое, трудно ждать успехов в будущем.

— Вы — демагог, с вами трудно спорить, — сухо сказал Шатилов и, немного поразмыслив, сказал: — Ну, хорошо. Допустим, Главнокомандующий, поступившись своими убеждениями, все же отменил бы свой приказ. В чем я совершенно не уверен. Ну, и что из того?

— Я буду требовать нового суда. Общественного и гласного.

— Над кем?

— Над Главнокомандующим генералом Врангелем и над всеми теми, кто своими неразумными действиями довел армию до бесславного разгрома. Я это докажу.

— Послушайте, Яков Александрович! — как с больным, совсем по-другому, ласково и участливо заговорил Шатилов. — Ну, зачем вам все это? Тратите свои силы и время, отбираете его у других. Не будет никакого суда, потому что война не закончена. А потом, когда мы вернемся в Россию, кто посмеет судить победителей? Или вы не верите в нашу победу? Я — верю. Прощайте! — и Шатилов пошел по коридору.

— Павел Николаевич! — окликнул его Слащёв. — Вы все же отдайте мое письмо Врангелю! — и он протянул Шатилову конверт с письмом. — Может, он еще одумается?

— Не могу! Не велено! — уже издали, не оборачиваясь, ответил Шатилов и скрылся за дверью.

Слащёв еще какое-то время стоял с протянутым конвертом. Потом медленно повернулся и неторопливо пошел к выходу. У двери, ведущей на улицу, заметил урну для мусора. Остановился. И после коротких размышлений бросил в нее письмо.

Это было одно из немногих сражений, которое Слащёв пока проиграл.

Возвращаясь домой, Слащёв неторопливо шел по узким улочкам, по которым мог с трудом проехать ишак с вязанкой хвороста. Он чувствовал себя так, будто его пожевали и выплюнули. Разве можно такое простить? Но что он может сделать, если они не хотят его слышать? Им невыгодна правда. Они ее боятся.

И постепенно в его голове начал рождаться план, который поначалу показался ему заслуживающим внимания, а по дальнейшему размышлению он пришел к выводу, что на самом деле этот план просто гениальный.

Они не хотят читать его письма? Не хотят слышать его факты и убедительные доводы, почему проиграна Гражданская война, особенно последний ее период, когда Главнокомандующим стал Врангель? Не надо! У него есть время. Он вспомнит всё, все неудачи, свои и чужие. Он подробно проанализирует все операции на Каховском плацдарме и в боях за Крым и подробно расскажет, как и почему белая армия пришла к поражению. Он поименно назовет всех виновников сокрушительного поражения на Каховском плацдарме, когда все сражения еще можно было выиграть, и о тех провальных операциях Крымской катастрофы, прямым виновником которых был Врангель. Наконец, он с фактами и схемами докажет, что многих неудач, которые произошли, можно было избежать и даже обратить себе на пользу, а Гражданскую войну успешно выиграть.

Когда-то Слащёв умел хорошо писать. Его работа «Ночные действия» — о тактике войсковых подразделений во время боя в ночное время — была высоко оценена еще в тринадцатом году и как пособие не утратила своей актуальности и для нынешних боев.

Он напишет книгу и, как бы это ни было трудно финансово, опубликует ее. И Врангель, который не хотел читать его письма, будет вынужден прочесть все, что он, Слащёв, думает о нем и о его ничтожных полководческих способностях.

И назовет он книгу: «Требую суда общества и гласности»! Да, именно так! И пусть Врангель попробует оправдаться от всего того, что он вменил ему в вину!

Глава пятая

После Пасхи как-то сразу началось лето. Ветры, раскаленные Сахарой и Ливийской пустыней, достигли Константинополя и дохнули на него африканской жарой. Город изнемогал от зноя. Началась страда у водоносов. Они разносили воду бегом.

Базар жил своей обычной жизнью. Разморенные от жары люди сонно бродили под полощущимися на горячем ветру брезентовыми тентами, иногда что-то покупали, но по большей части просто ротозейничали.

Весть об амнистии, которую объявила Советская Россия, довольно скоро разнеслась из Галлиполи по всем лагерям. Так же горячо обсуждали ее и беженцы Константинополя. В базарной сутолоке, основную часть которой в эти жаркие дни составляли русские, чаще других звучал короткий вопрос:

— Не собираетесь? — и ни слова больше. И каждый, к кому обращались, понимал, о чем идет речь.

Кто-то с презрением обжигал спрашивающего злобным взглядом — этот уже хорошо прижился в Турции, имел работу и жену, а то и двух-трех детей. Иные матерились: домой хотелось, но руки были настолько в крови, что в никакую амнистию не верили. А кто-то — таких было совсем немного — так же коротко отвечал:

— Думаю.

Так, беженцы, настрадавшиеся и не нашедшие своего места в этом чужом мире, искали таких же, как и они обездоленных, принявших решение вернуться домой. Они понимали, что каждый в одиночку ничего не сумеет добиться, нужно создавать коллектив, который сможет не просить, а требовать. Этот процесс похож на сбивание коровьего масла. Надо долго колотить сметану, пока появятся первые крохотные масляные комочки. Сталкиваясь, они слипаются и, в конечном счете, все вместе они образуют большой ком.

Находя друг друга в базарной толпе, они сговаривались и в один из дней, уже большим коллективом, отправились в российское посольство.

Изнемогающий от жары и безделья, обычно деятельный посол Нератов сразу принял выделенную толпой небольшую делегацию, представлявшую пока что только чуть больше ста человек. В этой компании в основном были отставленные от армии по болезни солдаты и офицеры, которые в силу своих увечий уже давно перестали бояться смерти, а также не нашедшие своего места на чужбине, ничего не умеющие и никому здесь не нужные чиновники, четыре священника и несколько женщин с детьми.

Нератов внимательно и с некоторым сочувствием выслушал тощего впалогрудого подпоручика по фамилии Дзюндзя.

— И много вас? — спросил Нератов.

— Душ сто, може, чуток больше. Но энто не все желающи. Кликнем клич — и тыща будет.

— Казак? — оглядев парламентера, спросил Нератов.

— Терский.

— Не боишься возвращаться? Терские злые были.

— У нас как говорять: «Кака жизня, такый и карахтер».

— Ну, и чего уезжать надумали?

— Известно дело: своя земля — мать, а чужа — мачеха. Весна. У нас в Рассее, поди, помните, весна светла, пушиста. Тепло ласковое, як дите. И пчелки гудуть.

— Что ж раньше о пчелках не вспомнили? — с упреком спросил Нератов.

— И раньше помнили. Но шибко много грязи на большевиков вылили: и убивають, и граблють.

— Раньше белым верили, а теперь что же?

— В войну люди звереють. В бою — там хто ловчее, хитрее, сильнее, того и верх. И убивали, бывало. И грабили, случалось. Не без того. А счас из Рассеи пишуть, — Дзюндзя полез в брючный карман, извлек оттуда листовку, точь-в-точь такую, какие раскладывал в галлиполийском легере Андрей Лагода. — От, пожалуйста! Пишуть, шо шибко за нас болеють. Усем амнистию объявили. Усем, подчистую, и виноватым тоже. Зовуть: возвертайтесь, дел дома накопилось, як у поганой хозяйки немытой посуды.

Нератов снова оглядел делегатов. Краем глаза заметил: к приоткрытой двери тоже приникла беженцы. Зачем-то снял и протер очки и лишь после этого сказал:

— Понимаю, вы пришли ко мне за надеждой. Но я не могу ее вам дать, — начал он.

Дзюндзя встрепенулся: