Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий

На полке в тряпочке вроде еще осталась щепотка. А скоро Ваня должен соль принести. Уж неделю и лепешки без соли…»

Дошли до избушки. Маленькая, низкая, она притулилась под кедрами, незаметная даже днем, а ночью и подавно. Дверь подперта колом. Отбросив его в сторону, Ксюша открыла дверь на ременных петлях, перешагнула порог и села на нары у двери.

– Крестна! Огонь высекай и печурку растопляй, а я на ключик за мясом пошла.

3

– А-а-а-а… – Боль нестерпима. Но, когда кричишь – вроде становится легче.

Ксюша утратила представление о времени. То ли час, то ли сутки тому назад иссякли последние силы и каждый выдох, каждый вопль казались последними. Но подступила новая боль, еще нестерпимее прежней, и новый крик вырывался из широко раскрытого рта.

– А-а… а-а… – крик оборвался, когда нестерпимая боль вдруг стала терпимой, позволяющей глубоко вздохнуть. Внезапное ослабление боли воспринималось, как возвращение на свет из кромешной тьмы. Ксюша взглянула на оконце, на угол стола, залитый солнечным светом, и устало закрыла глаза. С тупым безразличием ожидала нового приступа боли, и тут услышала слабый крик, почти писк.

– Сын?! – И напугалась: вдруг дочь? Мужики страсть не любят девчонок.

– Сын, Ксюшенька, сын, – радостно ответила Арина. – Да красавчик, скажи ты, ну прямо писаный.

– Покажи…

– Погодь, хоть обмою да заверну.

– Покажи скорее…

Еще девчончишкой видела Ксюша, как ягнились овечки. Принимала телят от коров. Сама родила второго. И все же появление нового человека, новой жизни казалось ей чудом. Первый – Сысоев, был наказанием. Насилием. А этот – Ванюшкин! Счастье-то какое! С трудом шевеля искусанными губами, спросила Арину:

– На кого похож?

– На Ванюшку! Ну вылитый! Носишко… лобик… глаза… и беленький-беленький, как сметаной обмазанный. Волосенки кучерявые-кучерявые… – угождая матери, перечисляла Арина достоинства новорожденного, обмывая в корыте красный ревущий комочек. Арина жила тревогами Ксюши. Терзалась последние сутки, глядя на тяжелые Ксюшины роды, а сейчас готова была поклясться кому угодно, что новорожденный и красив-то необычайно, и басист, и бел, как лебяжий пух.

4

Маленькому Ване шел семнадцатый день от роду, когда его впервые увидел отец. Ванюшка-большой пришел усталый и злой. Дорога после дождей размокла, идти тяжело, а груз немалый: порох, свинец, соль, новый топор. На косогорах размякшая глина – что мокрое мыло. Бродни скользили, и далеко не всегда удавалось удержаться на ногах. В низинах грязь засасывала ногу по щиколотку и отпускала с недовольным чваканьем.

Переступив порог, обессиленный Ванюшка плюхнулся на топчан.

– Ну и дорожка, тудыт ее в морковную шанежку. Жрать хочу, как собака… спать хочу… – Как был в заляпанной глиной рубахе потянулся к подушке. Но Ксюша удержала его.

– Осторожно… раздавишь.

– Кого? – и тут разглядел, что Ксюша, как прежде, стройна и, как прежде, румяна, и какая-то просветленность у нее на лице.

– Успела?! Ишь ты!… Кого?

– Сына, Ванечка, сына, – вмешалась Арина. Она бы рассказывала и дальше о том, какой херувимчик родился, да какой светленький, рассудительный – уже мать узнает. Много бы еще наговорила Арина, да Ксюша так взглянула на крестную, что та разом примолкла, отступила в угол, – Не буду, не буду. Вот ведь жисть кака наступила, за слободу воюем, а слова не смей сказать. Да кака ж тут слобода? Не машись; не машись. Ишь ты, привычку взяла на крестну махаться. А забыла небось, как лежала в горячке, а я вашего сарынчонка выходила. Забыла небось.

Нет, Ксюша ничего не забыла, и благодарна Арине без меры. Но сейчас один из самых крутых хребтов в ее жизни. Отец впервые взглянул на сына, и от того, как он примет его, многое зависит в жизни семьи. Может быть, даже само ее существование. А Ванюшка пришел сердитый. Вдруг не приглянется ему сын. Вдруг не признает своим. Невенчаны ведь.

Тяжелое молчание повисло в избушке. Ванюшка нарушил его. Пересев поближе к краю топчана, покосился вначале на сверток, потом на Ксюшу, на Арину, снова на Ксюшу и почувствовал, что взрослеет, мужает. Сказал, растягивая слова:

– Пошто стоишь… покажи.

Без слов Ксюша нагнулась к подушке и начала распеленывать сына. Развернула шаль, развернула кусок холщовой рубахи – пеленку сына. Увидела его розоватого, трущего кулачками глаза, сучащего ножками и забыла про все тревоги. Потянулась к сыну.

– Гуль… гуль, Ванюшенька, родненький…

– Ванюшкой назвала? – это Ванюшке-старшему очень понравилось и он отстранил Ксюшу. – Ты-то, чать, насмотрелась… дай я погляжу.

Чуть склонив голову набок, Ванюшка критически осмотрел розоватый, куксившийся комочек. Сын закричал басовито, и Ванюшка удивленно качнул головой.

– Скажи ты… голос-то мой.

Что общего нашел Вашошка в своем голосе с жалобным писком сына, Ксюша не стала спрашивать. Она только благодарно прильнула щекой к Ванюшкиному плечу.

– Мой голос… разрази меня гром.

Лиха беда – начало. Признав схожесть голоса, дальше Ванюшка согласно кивал головой, когда Арина перечисляла:

– И нос-то вылитый твой. А глаза?… Да ты на што хошь посмотри – все твое. Ксюха туг вроде и ни при чем. Это ж надо, как по заказу.

– Ксюха, дай-ка мне зеркальце. – Ванюшка посмотрел на Ваню-маленького, затем в зеркальце на себя, пригнулся к мальчику и долго вглядывался в его полузакрытые, мутные глазенки. Когда распрямился, то сказал торжественно: – Скажи ты, и глаза шибко схожи.

– Не схожи, а прямо хоть поменяйтесь, и никто не заметит. Да такое, Ваня, раз за сто лет бывает, штоб все, все в отца. Слышишь, раз в сотню лет. Это когда жена любит шибко.

– И впрямь, – согласился Ванюшка. Он был благодарен Ксюше. Обняв ее одной рукой, полез в мешок и вытащил ситец в незабудках и маленьких розах. – На… за сына тебе, как знал, што угодишь лучше некуда.

– Ой, Ваня, спасибо. Ты даже погрезить не можешь, какое спасибо тебе. И за ситец спасибо, а боле того – за любовь твою, за ласку.

В этот счастливый момент Ксюша забыла и про бывалую хмурость Ванюшки, и непонятную его раздражительность, что порой заставляла теряться в догодках. Все плохое сегодня забылось. Все было без единого темного пятнышка.

Арина любовалась крестницей. Лицо Ксюши светилось счастьем. В глазах огоньки. На щеках нежной весенней зарей заалел румянец. Стояла она, прижавшись к плечу мужа, и оба смотрели на сына. Что еще надо в жизни?

– Голубчики мои, сизокрылые, ясноокие, – умиленно ворковала Арина. Она стояла возле оконца, в стареньком сарафане, положив левую руку на живот, а правой подперев подбородок. И слезы умиления катились по